— О не-ет! — застонала Маша, транспортируемая в спальню. — Второго захода с Генделем, фамильным серебром и свечами мне не потянуть!
— А мы его попросим сварганить что-нибудь по-быстрому! — смеясь, пообещал Дима ее словами.
Теперь это перестало быть запрещенной темой, которую обходят, боясь напомнить нечаянным словом, чтобы не «будить спящую собаку», и не обидеть ненароком, и не всколыхнуть подремывающее чувство вины и неловкости. Перестало благодаря Машке, не уступившей, боровшейся до конца за полноту открытости в слиянии и спасшей их обоих.
Теперь это только их общее воспоминание-переживание, над которым они будут посмеиваться:
«А помнишь, ты так тогда разозлился, что потащил меня на диван...»
«А ты так напугалась, когда мы встретились, и все делала вид, что меня не знаешь, и бегала от меня!»
«Я не бегала!»
«Бегала, бегала! Ты же влюблена в меня была с детства и надулась, решив, что я тебя не узнал!»
«Ну и что! Ну, подумаешь, а ты меня за это хотел по попке отшлепать!»
И смех, и поцелуйчики, и шу-шу на ушко с интимным намеком — «ведь отшлепал, помнишь...», и нежданное продолжение, вспыхнувшее костром, которое никто не планировал — просто так, от воспоминаний и от счастья, что всегда не планируют и всегда...
В одну секунду он увидел это все, прочувствовал, как нежданное зимнее солнце, пробившееся на затянутом тучами небе, особенно яркое, радостное из-за своей редкости, и заспешил, ускорив шаг, влетел в спальню, подтягивая еле поспевавшую за ним Машку, захлопнул дверь!
И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни и — господи, он думал, что никогда не дотянет! — потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по кромке волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!
И наконец-то истосковавшиеся незаполненностью ладони приняли тяжесть ее груди!
Он не давал ей спуску — гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу...
Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить — туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!
Вернувшись, они долго лежали и целовались короткими поцелуями и никак не могли оторвать рук друг от друга.
И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал и поинтересовался, будут ли они ужинать.
Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и еще!».
И Так как выяснилось-вспомнилось, что Маше нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Маша пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.
— Хоть и без Генделя и выкрутасов, но все же! — не согласилась с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.
И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливали через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Маша ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и через майку, выданную Машке для «стола заседания», провел кончиками пальцев по ее груди.
— А говорят, совершенству нет предела. — Глядя Маше в глаза, он ласкал ее грудь.
— Да глупости это, Дима! — возроптала профессорша. — Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неведомо когда, но человек известный и значимый, и его повторяют за красивость! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!
— Ты чего бушуешь, Машка? — улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».
— Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел — действие совершено! Закончено. То, к чему нельзя ничего добавить или убавить.
— Но действие могло быть произведено с ошибкой; и тогда оно уже не совершенно, — с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая, однако, про еду.
— Красота! Совершенный момент! Слово хитрое, двойное — с одной стороны некое законченное действие, с другой — понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно не до-де-ла-но, не совершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание — приобщенное к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас сделано не человеком, наполнено совершенством.
— Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?
— Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя добавить и из которой ничего нельзя убавить. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, мире, жизни. Вернее, просто единственная: все остальные существующие формы — это искажение шара по разным причинам — силой притяжения, она же — тяжести, разрушением. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму, вода, кстати, изначально имеет форму шара.
Он смотрел на нее удивленно, во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.
— А сделанное человеком?
— Да полно! — повторилась Маша. — Все, что гениально и неповторимо, — музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины — это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, — совершенно! Ни убавить. Ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.
— Какая еще штука? — улыбался, как кот, Победный.
— Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.
— Машка, ты профессор! — восхитился Дима.
— Эт точно! — разулыбалась Маша, отправляя в рот помидорчик черри.
Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Маше на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел не отрываясь, как лунный свет выбивает из Маш-киных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.
И чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!
Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!
