Бывший гетман Украины поднялся на холм и бросил быстрый взгляд на Китаевскую пустынь, тонувшую в золотистой рассветной дымке. Китаево окружали леса, в десяти верстах от пустыни располагалась Печерская лавра, и Кирилл вспомнил, что, по преданию, Китаево с лаврой соединяли подземные лабиринты. На мгновение он представил, что идет такой вот подземной дорогой, то и дело спотыкаясь и оступаясь. И нет рядом никого, кто прошел бы с ним этот суровый путь.
Кто-то прикоснулся к его плечу, и Кирилл понял, что пора. Он вошел в затвор к Досифее…
Когда Кирилл вновь увидел китаевские холмы, ему показалось, что прошла целая жизнь. Он пробыл у старицы не более получаса, но за это время вновь пережил все, что случилось с ним с того самого мгновения, когда Елизавета Петровна рыдала на груди у казачки Розумихи, а рядом стоял старший брат – красивый, роскошно одетый вельможа. Перед ним промелькнула тщательно разученная, словно фигура в танце, улыбка принцессы Фике, жаркий летний полдень в Люксембургском саду и словно сотканный из облаков дворец Марии Медичи, возвращение в Петербург, бал в Царском селе и властные руки великой княгини Екатерины, упавшие ему на плечи, и еще ее губы, которые ему так хотелось искусать до крови, впившись в них поцелуем… А напоследок – потускневшее от боли лицо старшего брата, который тогда, после смерти государыни Елизаветы, с такой звериной тоской смотрел ему вслед.
Старица почти ничего не сказала, но Кирилл все почувствовал сам. Прошлое змеей зашевелилось у него в груди, а будущее стало ближе, чем старица в черном, не сводившая с него внимательных, всезнающих глаз. Досифея видела его насквозь, как когда-то – государыню Елизавету, но ей не нужны были слова для того, чтобы указать Кириллу на единственный возможный для него путь. Она лишь перекрестила бывшего гетмана Украины и благословила его в дальнюю дорогу.
– Что делать мне, матушка? – спросил все же Кирилл. – Я брата предал, племянницу от беды не уберег. Ради женщины – чужой, далекой, государыни нашей Екатерины.
– Не ищи чужого, своего умей дожидаться, – ответила Досифея. – А на племяннице твоей кровная вина. Матери ее, Елизаветы, и деда, Петра. Ей семейный грех и отмаливать. Помочь ей ты сможешь, но спасти – не в твоей власти. Пресвятая Дева Богородица ее спасет, от врагов в храме своем укроет. И брату твоему покойному уже о том ведомо.
Больше Досифея ничего не сказала, и Кирилл покинул Китаево. Всю дорогу до Петербурга он перелистывал свою жизнь, как книгу, и думал о том, что она не должна завершиться предательством. Бывший гетман Украины решил помочь великой княжне Елизавете.
Глава третья
Кузина Лиза
Жак д’Акевиль привык не сводить глаз со своей кузины Лизы. Порой он казался сам себе зеркалом, отражающим ее капризы, привычки, манеру говорить, слегка растягивая гласные, всю ее противоречивую, огненную натуру. Они всегда были рядом, и сколько бы Жак ни заводил романов, как бы он ни пытался вырваться из нежных рук красавицы-кузины, он оставался лишь зеркалом, благодарно ловившим каждый ее взгляд.
Жак часто вспоминал, как Лиза впервые предложила ему бежать из дома. Как показала письмо Елизаветы Петровны к его матери, забытое Анастасией Яковлевной в какой-то русской книге… Как уверяла, что где-то в библиотеке хранится завещание русской императрицы, в котором засвидетельствованы ее права… Долго рисовала картины блистательного будущего, которое их ожидает. Российская империя у ее ног, она – на материнском троне, он – рядом с ней, словно «нелицемерный друг» Елизаветы Петровны, граф Алексей Разумовский. И вот блистательное будущее на поверку оказалось третьеразрядной гостиницей Вечного города, где они оказались после «увеселительной прогулки» по Польше.
Великую княжну Елизавету больше не окружали гордые польские аристократы, и князь Радзивилл не набрасывал на ее полные белые плечи соболий палантин. Все вернулось на круги своя, и у Елизаветы Малой не осталось иной опоры, кроме кошелька д’Акевиля-младшего и его не оскудевавшей верности. Они засыпали в одной постели, а наутро секретарь под диктовку Елизаветы строчил письма к русским вельможам – графу Панину, Алексею Орлову.
Весна 1775 года застала их в Риме. Лизанька хандрила, считала дни, говорила, что не может жить в нищете и без развлечений и устала видеть рядом с собой одного только Жака. Потом, словно вымаливая прощение за свои резкие слова, целовала его горячо, жарко, роняла на пол только что продиктованные письма и, широко раскинув руки, падала на небрежно застеленную постель, покрытую польскими соболями. В плотно зашторенные окна врывался апрель, Лиза выходила на балкон, рассеянно и лениво оглядывалась вокруг, а потом все начиналось сначала – бесконечные письма к Панину и Орловым, на которые те и не думали отвечать, и визиты папских легатов, пытавшихся обратить претендентку на русский престол в католичество.
Но однажды все изменилось. Был обычный апрельский день, Лиза диктовала д’Акевилю письмо к графу Алексею Орлову, а тот, машинально заполняя терпеливую бумагу просьбами и требованиями княжны, думал о том, сколько они еще смогут продержаться в Вечном городе, не обратившись за помощью к отцу. Денег отчаянно не хватало, тем более что Лиза капризничала, жаловалась, что ее платья вышли из моды, а подаренные в Польше соболя в этом жарком и душном городе совершенно не к месту. Жак терпеливо выслушивал свою сумасбродную подругу и утешал ее тем, что скоро наступят лучшие времена и она непременно воцарится в России. Он ни на минуту не верил в блистательные прожекты и всего лишь не хотел расставаться с рыжеволосой непоседой, к которой раз и навсегда приросла его душа.
Жак как раз завершал письмо длинным перечислением титулов Лизы, как вдруг на пороге появился одетый с крикливой роскошью вельможа, назвавшийся графом Алексеем Орловым. Лизанька ахнула и бросилась навстречу графу, хотя этого-то как раз и не следовало делать – дочери покойной русской императрицы полагалось невозмутимо дожидаться, пока вошедший сообщит о цели своего визита.
Графа, видимо, позабавила детская непосредственность претендентки.
Княжна вихрем вылетела на балкон, Орлов вышел за ней, а она резко захлопнула перед носом секретаря балконную дверь. Стекла жалобно задребезжали, а д’Акевиль изорвал в клочья только что написанное письмо к Орлову… Он понял по восхищенному взгляду Лизы, что она увидела в неожиданном визите одного из первых вельмож екатерининского двора знак судьбы и собирается разыграть собственную партию.
Княжна оставалась такой же фантазеркой, как в детстве, когда уверяла Жака, что в парке поместья д’Акевилей зарыт клад и нужно непременно отыскать его, разворотив клумбу с розами. А он, знавший, что никакого клада в усадьбе нет, все же безжалостно расправился с любимыми розами матери, за что получил нагоняй от отца и на несколько дней был лишен возможности исполнять очередные капризы рыжей сумасбродки.
Княжна с графом говорили недолго, но Орлов вышел, явно довольный собой, и бросил на секретаря снисходительный взгляд человека, которому было обещано так много, что он вправе не замечать соперника. Жак, задыхаясь от злости, бросился к графу, но на его плечо легла властная ручка Лизы, и д’Акевилю пришлось проглотить мерзкую снисходительность соперника.
