Я стоял на сеновале у Ольги Динестёль и наблюдал, как уже разрезанные куски мяса раскладывали в кучи разного размера, большие и поменьше. Одна такая куча состояла из одного куска мяса и нескольких огрызков костей, они годились только на корм собакам. Другие были такие большие, что одному не унести. Стали зачитывать имена по списку и распределять кучи. Народ приходил с бадьями, огромными рюкзаками, большими черными мешками для мусора. Потом они шли вниз по косому спуску с сеновала и исчезали из виду. Так исчез Каспер, так исчез Сигюрь, и Юн, и все остальные, чьих имен я не помню. Каждый из них тщательно переложил свою кучу и исчез за дверями сеновала. Исчезли и мы с папой. Его имя тоже выкрикнули, и мы подошли к нашей большой куче. Я помог перекладывать куски мяса в бадью, они были на удивление гладкие и холодные. Кровавые шматы мяса вперемежку с суставами и большими костями с круглыми дырками. Мы все тщательно подобрали, бадья наполнилась, папа ее поднял, и стало видно, как ему тяжело. Пока спускались с сеновала по скользкому помосту, мне пришлось держаться за папу. И вот мы уже были внизу, в темноте, где валялись головы лосей, шкуры и кости. Голова папиного лося тоже лежала здесь. Глаз все еще смотрел на меня, но уже не был таким блестящим. Он стал совершенно черным. Мы шли к машине, а черный глаз, казалось, следил за нами всю дорогу и видел, кто мы такие.
Кого мы видим, глядя на самих себя?
Проходит три, ну, четыре секунды.
И вот…
2
Как-то после папиной смерти я навещал бабушку и рассказал ей о том осеннем дне, когда папа застрелил лося. Мы оба испытывали потребность говорить о нем, о наших воспоминаниях, о том, каким он был, что сказал и сделал, что он был за человек. Я рассказал об удивительном чувстве единения, которое испытывают люди, делающие вместе нечто для них новое, нечто не совсем им понятное и все же удающееся. Папа ведь никогда раньше не убивал лося, а мне было всего десять лет. Он никогда раньше не убивал лося, и никогда больше ему этого делать не довелось. Но в тот единственный раз он попал с первого выстрела, и пуля прошила сердце насквозь.
Когда я закончил рассказ, бабушка сидела недвижима, только сверкал бриллиантик. Потом она сказала:
— Это я слышу в первый раз.
— Не может быть, — сказал я, — ну, во всяком случае, теперь ты это услышала.
Собравшись уходить, я бросил как бы вскользь:
— Я, знаешь, писать начал.
— Писать? — сказала она.
— Да. Я стану писателем.
Она замерла на мгновение, потом сказала:
— Смотри не разрушай себе жизнь оттого, что твой отец умер.
В мгновение ока во мне забурлила ярость, но мне удалось справиться с нею.
— Я не разрушаю собственную жизнь, — произнес я холодно.
— Писательством себя не прокормишь, — сказала она.
Я не стал ничего отвечать. Я стоял в холодных сенях ее дома в Хейволлене и надеялся, что она меня поняла. Она ведь и сама писала, потому я ей об этом и рассказал.
— А ведь ты должен был стать адвокатом, — сказала она весело, как бы наталкивая меня на более здравые мысли.
— Я не стану адвокатом, — сказал я спокойно и посмотрел ей в глаза. Думаю, тогда она и поняла, что это серьезно.
— А ты можешь писать? — спросила она тоном сбитого с толку человека.
Тогда я достал конверт и подал ей. Внутри лежал текст, написанный серым полднем в папином автомобиле. Я перепечатал его на машинке и в несколько раз сложил листок. Она стояла с ним в руке, пока я шел к дверям. Она проводила меня до самого крыльца, да так и осталась стоять там, пока я заводил мотор, выезжал задом со двора, и даже когда я оглянулся с дороги, она все еще не вошла в дом.
С тех пор она ни словом не упомянула этот текст, но, когда я разбирал дом после ее смерти, я нашел конверт среди ее бумаг. Он был вскрыт, лист развернут. Она прочла и, быть может, поняла. Но ничего не сказала.
Да, она поняла.
3
Сначала он все отрицал. Он сидел на том же стуле, что и Альфред за несколько часов до него, и детально объяснял, как принимал участие в тушении. Сначала звонил телефон. Затем раздавалась сирена. Дальше — выезд на место пожара. Потом насосы, шланги, вода, пламя, дом, люди, собирающиеся вокруг, нечеткие из-за дыма очертания лиц. Или, наоборот, все черты отчетливы? Знал ли он кого-то из этих людей? Нет. Впрочем, да. Возможно. Некогда было разглядывать. Знал ли он тех, чьи дома были подожжены? Нет. Знаком ли он с Улавом и Юханной Ватнели? Нет. С Андерсем и Агнес Фьелльсгорь? Нет. То есть он знает, кто они такие. Альма делала у них уборку и мыла полы раз в две недели. К тому же поселок невелик, все так или иначе друг друга знают.
Последовал вопрос, почему он решил пойти в пожарную охрану. Он подался вперед. Почему?
Он рассказал, что никогда не принимал такого решения. Просто так всегда было в его жизни. Он рассказал, что Ингеманн брал его на тушения еще ребенком. Рассказал, как на его глазах сгорело два дома и как тогда в нем возникло сильное желание однажды поучаствовать в тушении. Однажды принять активное участие в спасении горящего дома из языков пламени. А вот о собаке он ничего не рассказал. Ничего о вое, похожем на песню. Сильное желание? Да, ответил он. Сильное желание.
Далее спросили о его работе в Хьевике, почему он захотел туда устроиться. Почему? Но он же пожарный, и работа ему нужна. И самолеты там летают туда-сюда. А при чем тут самолеты? Этого он не мог объяснить. Просто ему нравятся самолеты. Но на такой работе чувствуешь себя одиноким? Да. Нравилось ему это? Да. Ему нравится быть одному? Да. Всегда? Нет, конечно. Но часто? Да. Задали вопрос о военной службе в гарнизоне в Порсангере. Тогда он на мгновение застыл, но быстро взял себя в руки и как ни в чем не бывало продолжил отвечать. Спросили, почему он досрочно вернулся домой. Его демобилизовали, ответил он и, слегка наклонившись вперед, отпил кофе из предложенной ему чашки. А каковы планы на будущее? Он пожал плечами. Время покажет. Это было записано. Затем спросили о царапинах на лбу. Он рассказал об аварии, но умолчал об ударе в голову, после которого, как он утверждал на суде, он стал другим. Дальше поговорили о чемпионате мира по футболу. Следит ли он за чемпионатом? Да. Есть ли у него любимая команда? Нет. Все записывалось. После этого последовал вопрос о пожаре в Скугене: что он думает по поводу того, что пожар начался днем, а не ночью. У него не было никакого мнения. Потом о пожаре в Динестёле, о двух пожарах в Ватнели, о сарае Слёгедалей и о попытке поджога в Сульосе. Агнес Фьелльсгорь видела пиромана своими глазами. Да, сказал он. Она говорит, это был молодой человек. Может быть, и твоего возраста. Да, ответил он. Кто бы это мог быть? Как ты думаешь, кто это? Сумасшедший, сказал он. Сумасшедший? Как это — сумасшедший? Человек, которому нужна помощь. Помощь? Да. Человек, которому нужна помощь.
Когда солнце зашло, сделали перерыв и вышли все вместе покурить на крыльцо, двое полицейских и он. Было все еще тепло и приятно, воздух чистый после коротких дождей, пролившихся в середине дня. На дороге почти никакого движения. Один из полицейских дал Дагу прикурить, тот наклонился, рукой заслонил пламя, глубоко вдохнул дым в легкие, а потом выпустил его через нос, прищуриваясь. Простояли так минут пять, а то и дольше. Обменялись парой слов. Курили. Полицейские, казалось, не допускали возможности, что он сорвется с места и скроется в густом лесу позади дома поселковой администрации. Они докурили, бросили окурки, тщательно втоптали их в щебенку носками туфель. И вернулись в дом продолжать допрос.
