Пыльно-серый комиссар тем временем достал план Берлина, пришпилил к стене. И сейчас воткнул красный флажок в точку на улице Нойе-Кёнигштрассе, где находилось конторское здание.
– Вот, это все, что я сейчас могу сделать. Но в ближайшие недели флажков прибавится, и там, где их будет больше всего, аккурат и прячется наш Домовой. Ведь со временем бдительность у него притупится, ему не захочется далеко ходить из-за одной открытки. О той открытке Домовой даже не задумается. Все так просто! Тут-то я его и сцапаю!
– А потом-то что? – спросил Лис, охваченный жадным любопытством.
Комиссар Эшерих бросил на него чуть насмешливый взгляд.
– Вам так хочется знать? Ну что ж, сделаю вам одолжение: Народный трибунал – и репу долой! Мне-то какое дело? Что заставляет этого малого писать идиотскую открытку, которую никто не читает и читать не хочет! Не-ет, меня это не касается! Я получаю свое жалованье, и мне безразлично, продавать ли ради него марки или втыкать флажки. Но я буду думать о вас, запомню, что первое сообщение принесли мне именно вы, и, когда изловлю этого субъекта, в свое время пришлю вам приглашение на казнь.
– Не-ет, спасибо. Я не это имел в виду.
– Конечно же это. Чего вы стесняетесь?! Передо мной стесняться нечего, я знаю, что происходит с людьми! Если б мы тут не знали, то кто в таком случае? Бог и тот не знает! Словом, договорились, пришлю вам приглашение на казнь. Хайль Гитлер!
Глава 21
Полгода спустя. Семья Квангель
Полгода спустя писать по воскресеньям открытки уже вошло у Квангелей в обычай, поистине священный обычай, став непременной частью повседневной жизни, как окружавший их обоих глубокий покой или железная бережливость. Самые прекрасные часы недели они проводили по воскресеньям, когда сидели вдвоем, она – в уголке дивана, латая или штопая, он – на жестком стуле за столом, с ручкой в большой руке, медленно выводя букву за буквой.
Первоначально Квангель писал по одной открытке, теперь их число удвоилось. А в удачные воскресенья получалось даже по три открытки. Но содержание никогда не было одинаковым. Чем больше Квангели писали, тем больше изъянов обнаруживали у фюрера и его партии. То, что в свое время не вызывало у них особого порицания, например подавление всех остальных партий, или то, что они осуждали только как слишком радикальное или проведенное слишком грубо, например преследования евреев (ведь подобно большинству немцев Квангели в глубине души евреев недолюбливали, а значит, в общем и целом соглашались с принятыми мерами), – теперь, когда они стали врагами фюрера, все это приобрело для них совершенно иной вид и иной смысл. Стало очередным доказательством лживости партии и ее руководства. Подобно всем неофитам, они стремились и других наставить на путь истины, поэтому тон открыток никогда не был одинаков, да и тем хватало с избытком.
Анна Квангель давно уже рассталась с ролью молчаливого слушателя, она сидела на диване, оживленно высказывала свое мнение, предлагала темы, формулировала фразы. Работали они в полном единодушии, и эта глубинная общность, которую они, прожив в браке долгие годы, узнали только теперь, стала для них огромным счастьем, чей отсвет озарял им всю неделю. Они смотрели друг на друга, улыбались, каждый знал о другом, что вот сейчас тот думает о следующей открытке или о воздействии этих открыток, о постоянно растущем числе их приверженцев и о том, что от них с нетерпением ждут следующей весточки.
Квангели ни секунды не сомневались, что их открытки тайком передают на предприятиях из рук в руки, что Берлин заговорил о них, о борцах. Оба прекрасно понимали, что часть открыток попадает в руки полиции, но, по их расчетам, максимум каждая пятая или шестая. Они постоянно размышляли об их воздействии и говорили о нем, а потому полагали совершенно естественным, что их призывы распространяются по городу, будоражат людей, – для них это был непреложный факт.
Хотя думать так они не имели ни малейших реальных оснований. Ни Анна Квангель, стоя в очереди за продуктами, ни сменный мастер Квангель, молча подойдя к кучке болтунов, сверля их острым взглядом и уже одним своим присутствием заставляя умолкнуть, никогда слова не слыхали о новом борце против фюрера, о посланиях, с какими он обращается к миру. Но молчание по поводу их работы не могло поколебать твердого убеждения, что о ней все-таки говорят, что она свое дело делает. Берлин – город очень большой, открытки распределялись по обширному району, требуется время, чтобы о них узнали повсюду. Иными словами, с Квангелями обстояло так же, как со всеми людьми: они верили в то, на что надеялись.
Из мер предосторожности, какие поначалу считал необходимыми, Квангель отказался только от перчаток. Поразмыслив, он решил, что от этой помехи, так замедляющей работу, толку никакого. Наверняка открытки, прежде чем хоть одна действительно попадет в полицию, проходят через столько рук, что даже самый опытный полицейский не сумеет установить, какие отпечатки принадлежат писавшему. Конечно, Квангель по-прежнему соблюдал предельную осторожность. Перед началом работы тщательно мыл руки, прикасался к открыткам очень бережно, а когда писал, непременно подстилал под руку промокашку.
Что же до подкладывания открыток в большие конторские здания, то это занятие давно потеряло прелесть новизны. Этап, поначалу казавшийся очень опасным, со временем стал самой легкой частью предприятия. Заходишь в такой многолюдный дом, дожидаешься подходящего момента и вот уже опять спускаешься по лестнице, чувствуя с некоторым облегчением, как отпустило под ложечкой, с мыслью «опять все прошло благополучно», но без особого волнения.
На первых порах Квангель всегда занимался этим в одиночку, считал присутствие Анны вообще нежелательным. Но потом как-то само собой вышло, что и тут Анна стала активной помощницей. Квангель твердо придерживался правила, что открытки, сколько бы их ни было написано – одна, две или даже три, – наутро обязательно должны покинуть дом. Но иногда по причине ревматических болей ходить ему было трудно, к тому же осторожность требовала подбрасывать открытки на разных улицах, подальше друг от друга. А значит, приходилось совершать долгие поездки на трамвае, которые один человек за утро едва ли мог осилить.
И часть поездок Анна Квангель взяла на себя. Удивительно, но стоять на улице, дожидаясь мужа, оказалось куда мучительнее и тягостнее, чем самой относить открытки. При этом она неизменно была совершенно спокойна. Едва войдя в такое здание, чувствовала себя в сутолоке поднимающихся и спускающихся по лестнице вполне свободно, терпеливо ждала удобного случая и тогда быстро подкладывала открытки. Она была вполне уверена, что никто ни разу не видел ее за этим занятием, что никто ее не вспомнит и не сумеет описать. Анна действительно привлекала гораздо меньше внимания, чем ее муж с его резким птичьим лицом. Так, мещаночка, спешащая к врачу.
Лишь один-единственный раз Квангелям помешали в воскресенье писать открытки. Но и тогда обошлось без волнения и переполоха. По давнему уговору, когда в квартиру позвонили, Анна Квангель тихонько подкралась к двери и посмотрела в глазок. Отто Квангель меж тем убрал письменные принадлежности, а начатую открытку спрятал в книгу. Написать он успел немного: «Фюрер, приказывай – мы исполним! Да-да, исполним, мы превратились в стадо баранов, которых фюрер может погнать на любую бойню. Мы перестали думать…»
