Книга Небо повсюду - Дженди Нельсон

(Написано на обертке от конфеты, валяющейся на тропинке к реке Рейни)

Я мчусь по коридору, выбегаю за дверь и перепрыгиваю через все четыре ступеньки крыльца. Мне хочется скрыться в лесу, свернуть с дороги, найти место, где меня не найдут, усесться под старым узловатым дубом и заплакать. Плакать и плакать, пока земля во всем лесу не превратится в болото. Именно это я и собираюсь сделать, но, выйдя на дорогу, понимаю, что просто не могу. Не могу убежать от бабули, особенно после всего, что она только что сказала. Потому что знаю, что она права. С тех пор как Бейли умерла, они с Битом превратились для меня в шум на заднем плане. Я совсем не думала, как приходится им самим. Сделала Тоби своим союзником по горю, словно у нас двоих было исключительное право горевать, исключительное право на саму Бейли. Я думаю обо всех тех случаях, когда бабушка маячила у двери Убежища, пытаясь поговорить со мной о сестре, упрашивая меня спуститься и выпить с ней чаю, и как я каждый раз думала, что она просто пытается меня утешить. Я и не догадывалась, что ей самой надо было с кем-то пообщаться, что ей была нужна я.

Как я была так глуха к ее чувствам? К чувствам Джо? И всех остальных.

Я глубоко вздыхаю, разворачиваюсь и иду обратно на кухню. Я не могу ничего исправить в случае с Джо, но с бабушкой я могу хотя бы попытаться. Я застаю ее все на том же стуле у стола. Встаю напротив, кладу руки на стол и жду, пока она посмотрит на меня. Все окна закрыты, и кухонная духота отдает какой-то гнилью.

– Прости, – говорю я. – Пожалуйста, прости меня.

Она молча кивает, продолжая смотреть на свои руки. Мне приходит в голову, что за последние пару месяцев я подвела, расстроила или предала всех, кого люблю: бабулю, Бейли, Джо, Тоби, Сару, даже дядю Бига. Как это мне удалось? До того как умерла Бейли, я никого не разочаровывала. Может, это Бейли следила, чтобы у меня и остальных все было хорошо? Или от меня просто раньше ничего и не ждали? А может, я раньше ничего не делала и не хотела и мне не приходилось иметь дела с последствиями своих беспорядочных действий? Или я стала погруженной в себя эгоисткой? Или все вышеперечисленное разом?

Я смотрю на чахлый цветок-Ленни на столешнице и понимаю, что это вовсе не я. Это – тот, кем я была раньше, и именно поэтому растение умирает. Это – та я, которая исчезла.

– Я не знаю, кто я такая, – произношу я и сажусь за стол. – Я больше не могу быть той, кем была с Бейли, потому что она умерла. А та, кем я становлюсь, какая-то нелепая дура.

Бабуля со мной не спорит. Она все еще злится. Рост ее уменьшился с четырех метров до нормального, но она по-прежнему сердита на меня.

– Давай на следующей неделе съездим в город, пообедаем вместе, проведем весь день вдвоем? – добавляю я, чувствуя себя такой жалкой. Будто можно загладить несколько месяцев безразличия при помощи одного-единственного обеда!

Она кивает, явно думая о чем-то другом.

– Просто чтобы ты знала. Я тоже не понимаю, кем стала после ее смерти.

– Правда? – Бабушка качает головой.

– Да, совсем не понимаю.

– Каждый день, когда вы с Бигом расходитесь, я часами стою перед холстом и думаю о том, как ненавижу зеленый цвет. Каждый его оттенок вызывает у меня отвращение, расстраивает или разбивает на части сердце.

Меня заполняет грусть. Я представляю, как ее зеленые дамы соскальзывают с полотен и исчезают за дверью.

Бабуля закрывает глаза. Она сложила руки на столе. Я накрываю ее ладони своими, и она быстро сжимает мне пальцы.

– Это так ужасно, – шепчет бабушка.

– Да, – отвечаю я.

Сквозь окно сочится полуденный свет. Длинные черные тени делают кухню похожей на шкуру зебры. Бабуля кажется старой и усталой, и мне становится очень грустно. Мы с Бейли и дядей Бигом были ее жизнью – мы и еще несколько поколений цветов и уйма зеленых картин.

– Ты знаешь, что еще сводит меня с ума? – продолжает она. – Все талдычат, что я ношу Бейли в своем сердце. И мне хочется заорать: Я не хочу носить ее в сердце! Я хочу, чтобы она сидела на кухне со мной и Ленни. Чтобы они с Тоби водили своего ребенка на речку. Я хочу, чтобы она была Джульеттой и леди Макбет, глупые, глупые вы люди. Зачем Бейли запираться в моем сердце? Или в чьем-нибудь еще? – Бабушка стучит кулаком по столу.

Я сжимаю ее руку и киваю: да. Это огромное, пульсирующее, злое да идет от нее ко мне. Я смотрю на наши руки и краем глаза замечаю «Грозовой перевал»: лежит себе на столе, немая, беспомощная, отвратительная книжка. Я думаю, сколько в ней заперто потерянных жизней, ненужной любви.

– Бабуль, а давай…

– Давай? Что давай?

Я беру книгу в одну руку и ножницы в другую и протягиваю ей:

– Давай искромсай ее на мелкие кусочки.

Мои пальцы скользят в кольца ножниц, как и утром, но страха на этот раз я не чувствую. Только дикое, пульсирующее, злобное да пробегает у меня по венам. Я надрезаю книгу, которая была вся исписана моей рукой, книгу, которая вся в пометках, загнутых уголках, с засаленным корешком, потрепанная от многих лет, проведенных со мной, многих лет с водами реки, светом солнца, песком на пляже, моими потными ладонями. Я засыпала и просыпалась с этой книгой. Я делаю еще один надрез, прорезаю линии сквозь толщу страниц, сквозь все эти крошечные слова, разрезаю на кусочки историю страстной и безнадежной любви. Кромсаю их жизни, их невозможное чувство, этот невыносимо трагичный хаос. Я нападаю на книгу, наслаждаясь скрипом лезвий и скрежетом металла о металл. Я режу Хитклиффа, бедного, измученного, озлобленного Хитклиффа, и глупую Кэти; я мщу ей за то, что она принимала неверные решения и шла на недопустимые уступки. И раз уж такое дело, попутно вгрызаюсь в ревность, злобу и осуждение Джо, в его хренову неспособность прощать. Я рассекаю его смехотворную категоричность, а потом достается и мне самой: моей двуличности, лживости, растерянности, неверным суждениям и оглушительному, бесконечному горю. Я режу и режу, кромсая все, что мешает нам с Джо наслаждаться нашей большой, прекрасной и великой любовью, пока мы живы.

Бабуля сидит, разинув рот и вытаращив глаза. Но затем на ее губах проступает слабая улыбка.

Она говорит:

– Ну а теперь дай и мне попробовать.

Бабушка берет ножницы и режет – сначала нерешительно, но затем дело поглощает ее целиком, как и меня несколько минут назад. Она рубит слова, которые взвиваются вокруг нас, словно кружочки конфетти.

Бабуля смеется:

– А вот это было неожиданно.

Мы обе тяжело дышим, устав от усилий, и ошарашенно улыбаемся.