Самоваров сначала не верил своим глазам. Давно он ловил в мигающей красной полутьме некий призрак, не дававший ему покоя. Мерещилось? Призрак вселялся во всевозможные посторонние веселящиеся фигуры, обманывал, снова выныривал из незнакомых лиц, прятался, таял — короче, присутствовал. «Врешь, врешь, — говорил ему Самоваров. — Понакрутил тут московский дизайнер — ни зги не видно! Нет его тут! Не бывает он тут! А где бывает? Не знаю. Алиби у него нет. И ничего никому рассказывать не хочет».
— Это он! — прошептала Настя, проследив направление взгляда Самоварова.
— Да, Геннадий Петрович Карнаухов, — облегченно поименовал Самоваров свой призрак. Значит, призрака и не было? Просто ведущий актер Ушуйского драматического театра сидит во плоти за таким же, как у них, укромным блатным столиком, подальше от шума и сквозняков — жарких и чадных с кухни и ледяных с улицы. А почему бы ему здесь не закусывать? Как никак дружок Андрея Андреевича, хана Кучума. Вот и закусывает. На сверкающем куполе голой головы Геннадия Петровича поочередно вспыхивали и лоснились то красные, то зеленые блики от лампочек, но глаза его были в тени, в черных ямах глазниц, и непонятно было, куда он смотрит и что видит.
— Так вот же он, Отелло! — зашептала Настя. — Это он! Он! Ведь он всегда на всех кидается! И не хочет говорить, где он был той ночью. Все рассказали, где были (пусть даже и соврал кое-кто), а он — нет.
Вряд ли в звоне, грохоте и пении мог Геннадий Петрович расслышать Настин шепот, но он вдруг замер и перестал жевать. Настя с Самоваровым тоже завороженно уставились на него. Со сцены тяжело и мерно ухало. Все здание, внутри которого был красный мрак, мягко и мерно содрогалось — такой расчетливо веселящий применялся ритм. Вокруг сцены подпрыгивали и повизгивали довольные клиенты. Но Геннадию Петровичу не было весело. Он застыл с вилкой в руках и непрожеванным комом за щекой, посидел так немного, встал и двинулся в сторону самоваровского столика. Настя задрожала, как осиновый лист. Она приникла к Самоварову и сжала под столом его руку.
— Позвольте? — Карнаухов отодвинул стул и сел, глядя перед собой. Тут только вспомнил он про ком за щекой, глотнул как было, не жуя, и задал Самоварову странный вопрос:
— Вы ведь не случайно тут, а?
— Совершенно случайно. Мы зашли поужинать, — сухо ответил Самоваров.
— Да бросьте! Вас Андрюха нанял, и вы теперь ходите за мной. Чего вы добиваетесь? Нарветесь ведь!
Самоваров пожал плечами:
— Я не знаю, о чем это вы. Следить за вами? Зачем?
— Не отпирайтесь. Андрюха выгородить меня хочет, вот и мудрит. Это лишнее. Своими делами пусть лучше займется. Мне ничего не нужно. Мне ничего не грозит. У меня все нормально.
— Допустим. Зачем тогда скрывать, где вы были той ночью?
— А! Вот! — взревел Карнаухов. — Чего же говорите, что не следили? Нанял! Нанял Андрюха! Но лучше катитесь подобру-поздорову. Пока целы.
Геннаша навалился на стол и тяжко глядел на Самоварова больными тусклыми глазами. По его блестящему лбу перебегали красные и зеленые отсветы огней. Что-то напряглось и забилось в нем: сидел он неподвижно, а фужеры на столике дрожали и звякали друг о друга. Самоваров передвинул их, чтоб не действовали на нервы и спокойно сказал:
— Уймитесь, Геннадий Петрович! Не надо сцен. И не вздумайте хватать меня за грудки. Со стороны это очень глупо смотрится. Если б вы видели себя со стороны (а вы актер, вам это должно быть важно!). Поверьте, картина не из лучших. Поэтому не надо портить нам ужин. Я совсем не ожидал вас тут встретить, а уж следить за вами!.. Так что давайте вернемся к исходной позиции — мы здесь, а вы — во-о-он там, за тем столиком, где у вас котлета стынет. И забудем — ничего не было.
Геннадий Петрович глядел все так же свирепо и, похоже, не слышал ничего из речей Самоварова. Он боролся с желанием схватить кого-то, что-то сломать, что-то сделать шумное и окончательное, но не находил повода. При этом он был совершенно трезв, а на столике у него стояла лишь бутылка с минеральной водой. Самоваров пригляделся, и на этикетке померещилась ему все та же хищная ханская физиономия. Так и есть, минеральная вода «Кучум». Могучая фирма!
Прошла минута, но Геннаша так и не тронулся с места. Самоварову это надоело, и он прервал затянувшуюся паузу:
— Геннадий Петрович, мы с женой, конечно, благодарим вас за приятное общество…
— С женой? — вдруг быстро и с интересом спросил Карнаухов. — Это что, твоя жена?
— Отчего же «твоя»? — поморщился Самоваров. — Мы с вами в Прокопьевске в чику не играли. Извольте на «вы»!
— И ты тоже на молоденькой женился? — как ни в чем ни бывало продолжал Геннадий Петрович и с саркастической улыбкой воззрился на Настю. Та попыталась отпрянуть в темноту и исчезнуть за плечом Самоварова, но Геннадий Петрович накренился набок и за плечом достал ее и улыбкой, и злобным торжествующим взглядом. — Женился на молоденькой? И как? Говорит, конечно, что любит?
— Вы опять, Геннадий Петрович, — попытался урезонить его Самоваров, прикрывая плечом Настю. — Ну, зачем вам это все?
— И ты! — скрежетал Карнаухов. — А старую куда дел?
— Что старое? — не понял Самоваров.
— Жену старую, грымзу свою. Бросил, да? Получил по башке сковородником, но таки бросил? К молоденькой побежал?
— Я не был женат, на грымзах тем более, и сковородником меня не били. Не валите с больной головы на здоровую. Пора кончать этот нелепый разговор, — сказал Самоваров и с досадой отвернулся к сцене, где подпрыгивали не очень в лад четверо молодых людей в меховых шортах. Должно быть, именно к этой группе планировал присоединиться прекрасный Владислав. Геннадий Петрович продолжал всматриваться в Настю, а она из-за плеча Самоварова испуганно, одним глазом, тоже разглядывала большого и страшного человека, который тяжело навалился на стол и заставлял дребезжать посуду биением своей тоски.
— Так она первая у тебя, да? — спросил Геннадий Петрович и облился ядовитой зеленью, ударившей в этот миг со сцены. — Стало быть, ты не знаешь: она нескоро еще станет грымзой, чтобы бегать за тобой и цепляться всеми когтями, лишь бы ты с ней был. Это тебе побегать за ней придется. За ней — по лестницам, по снегу, по знакомым — а она будет кричать тебе: «Пошел вон, старый! Примитивный! Лысый! Тупой!» А ты…
— Чего это вы тут за всех говорите? — вдруг тоненьким голосом воскликнула Настя и вынырнула из-за спасительного плеча. — Если вам не повезло, если вас не любили, обижали, нельзя всех дрянными считать! Это вам, вам сделали плохо! И очень жаль! Но другие — это другие! И у них все по-другому!
Карнаухов опешил.
— Ого! Какая девчонка! — крякнул он. — Она у тебя что, декабристка? Мне, говорит, не повезло. А тебе повезло, значит? Да? Ну, поглядим, поглядим! Может, уже через месяц от нее взвоешь. Я ведь сейчас вою. Горе мыкаю, как написано у Островского. Размыкаю — может, ничего дела пойдут. Все забуду. Я про ту ночь не говорю, потому что забыть хочу, понял? Если расскажешь — это насовсем: что на самом деле было забудешь, а что говорил, запомнишь. Слова, слова, слова!.. Будут вечно в мозгах торчать. Замечал такой эффект? Нет? А у меня память профессиональная, полный чердак текстов. — Он звонко хлопнул большой ладонью по своему блестящему лбу. — «Колом ее оттудова не вышибешь» — тоже цитата, только откуда? Меньше бы помнить! Склероз бы скорей, что ли?
