Она не свалилась ему на голову, как снег, она сошла с небес. Он в нее еще не влюблен, нет, просто ему с ней хорошо, он полон молодости, юного звона. И только, и только… Их будущее? По этому поводу он сказать ничего не может.
Теперь и он отдает должное мидиям, предпочитая роскошному салату из морской капусты острый соус и какую-то местную с незапоминающимся названием зелень. Как и два года тому назад оно напрочь выветривается из памяти, хотя он до сих пор помнит, как та женщина из недавнего августа назвала его психом. Разве? Это было несправедливо с ее стороны. Жаль, что она не разглядела в нем…
– Вино из одуванчиков, – улыбаясь, произносит Ли и делает сразу несколько глотков.
Он только любуется ею, оставив в прошлом все сожаления о каких-то несбывшихся желаниях.
Вдруг аплодисменты! Она поворачивает голову, и он видит ее профиль, лоб, нос, приоткрытые губы, шею… Не поворот ли ее головы встречают аплодисментами танцующие пары? Нет, они аплодируют друг другу и музыкантам. Этой традиции уже много лет.
Он не находит повода, чтобы начать свой рассказ о жизни, которая, он надеется, ей интересна. С чего начать? Не со дня же своего рождения? В июне ему исполнилось… Боже мой, как летят годы!
С мидиями покончено! Да, было вкусно. Она готова даже облизать свои пальчики. Сыта ли она? Да! Да, конечно! Спасибо-спасибо!..
Нельзя обвинять только вино в том, что они вдруг встают и, вплетая свои движения в звуки музыки, припадают друг к другу в танце, впервые прислушиваясь не только к звукам саксофона, но и к стуку собственных сердец. На каблуках она достает ему до плеча. Ее волосы щекочут ему губы, а его руки крепко держат ее маленькое податливое тельце, живущее ожиданием чуда. Какого чуда?
– Тебе хорошо? – шепчет он.
Она молчит, он чувствует только, как едва заметно качнулась ее голова, отвечая на вопрос, и волосы прошептали его губам: да.
Что, собственно, он может рассказать такого, что привело бы ее в восторг? Зачем? Эти вопросы застают его врасплох: в самом деле – зачем? Разве он хочет ее поразить? Почему он выбрал ее, почему она согласилась с ним ехать, ведь они знакомы-то всего ничего, они еще не выучили имена друг друга?
Чернильные сумерки, ярче горят фонари, он видит мошкару в ярком свете, нарядных людей в белом, много молодежи, каменную кладку, затем снова танцующих рядом, музыкантов, стойку бара и официанта, разговаривающего с барменом… Его губы купаются в ее волосах, ее теплая кисть в его большой надежной ладони…
Но здесь случаются и землетрясения, камни, как горох, сыплются с гор и приходится неделями разгребать завалы. А зимой серо и тоскливо, безлюдно, что называется пусто, снега почти нет, поэтому горные вершины никогда не сияют, слепя глаза, белизной, не алеют по утрам румянцем и не золотятся вечерним солнцем. Зимние дожди тихи, дни длинны, унылы и серы, а ночи промозглы и безнадежно бессонны.
Ничто так не сближает, как музыка.
Он что-то шепчет ей на ухо, произносит слова, которые ничего не значат, он даже не прислушивается к ним, несет привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, он чувствует это своими крепкими нежными пальцами и продолжает шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для него эта роль привычна, и он прекрасно ее играет. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, ему тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Он признается в этом себе и этим признанием делает ей больно. Он чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула ему в глаза.
Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает их объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд… Вдруг аплодисменты, аплодируют и они друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.
Они усаживаются за свой столик и какое-то время молчат. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но им нечего сказать друг другу, потому что сейчас, они молча признают это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим “Это вечернее вино вам к лицу”.
– Выпьем еще? – предлагает он, когда официант наполняет фужеры.
– Охотно.
Ее волнистые пышные волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку – знак душевного расположения и признательности.
Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.
Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!
Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании – дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже – временное пристанище.
Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.
Утром:
– Смотри, а вот и расческа!
Она находит ее в книжке.
– Ты…
Ее первое “ты”.
Ничто так не сближает, не роднит…
Неделю спустя он все-таки звонит ей из Йоханнесбурга.
– Привет. Как дела?
– А у тебя?
Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда-то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких-то вокзалах и в каких-то аэропортах, на каких-то причалах и остановках…
– Слушай, я звоню тебе уже целый час!..
Это звучит как угроза.
– Ты где пропадаешь!? – спрашивает он.
– Я?!. – она удивлена таким тоном. – Ах, ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…
– Прости, – говорит он, – прости, пожалуйста…
– Ты когда прилетаешь?
– Сегодня ночью…
Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…
– Привет, – говорит он, влетая в переднюю, – вот и я…
И она тоже бросается ему на шею.
– Ой, – шепчет она, – ты такой колючий… Теперь осторожно…
– Что? – он не понимает, зачем ему осторожничать.
– Да, – говорит она, – теперь – да…
– Правда?!!
– Теперь – да…
„Да” – это теперь тоже его жизнь…
– Я хочу сына, – говорит он.
