Встряхнул головой, отгоняя наваждение. Вслушался в голос главнокомандующего.
– Ты, Данила Петрович, помнится, говорил, что ещё недавно, до этой фантасмагории, штрафным батальоном командовал у Рокоссовского? – голос приобрёл некоторую хрипотцу.
– Так точно, товарищ главком. Арестовали в апреле тридцать восьмого, как «врага народа». По приказу «восемь два», от двадцать первого июня тридцать седьмого года. Почти через год после процесса над Блюхером. Вот так вот мне аукнулось личное знакомство с ним. Я в своё время, будучи в должности комполка, по рекомендации маршала был направлен в Ленинградскую академию. Там и остался. Преподавал военную историю. До лихой годины… прямо с лекции и забрали «архангелы». А уж на зоне-то хлебнул сполна. Да только терять мне уже нечего было. Потому сколотил бригаду из таких же горемык, как сам. Из политических. Выживали сообща, стаей, как могли. Бывало – и глотки блатным зубами рвали. Это я не для красного словца говорю. Три раза доводилось зубы вонзать, как последний довод. Может, за то и дали мне там кликуху Упырь. А может, и не за это вовсе… – его глаза страшно и коротко блеснули, но тут же упрятали огонь на недоступную глубину. – А после, когда репрессии, как снежный ком, ставший лавиной, приняли безудержный неимоверный размах… был Пленум ЦК об ошибках и перегибах. Создали Комиссию Управления по командному и начальственному составу РККА… Да вы и сами всё знаете, Георгий Константинович. В результате работы комиссии какая-то небольшая часть командиров была восстановлена в армии. Жаль, безумно малая часть. В их числе были и комдивы Рокоссовский, Юшкевич, Трубников, Цветаев… Повезло даже некоторым преподавателям, например, дивизионному инженеру Граве из Артиллерийской академии. До меня, увы, руки у комиссии не дошли – эту лавочку быстро прикрыли. Вот и получилось – Рокоссовского восстановили и поручили формирование штрафных батальонов. А меня, уже совсем на других правах, на птичьих, оставили вместе с зэками. Это когда клич по ГУЛАГу прошёл, кто желает, мол, искупить свою вину собственной кровью, добро пожаловать в штрафные батальоны!.. Вот я в числе первых и вызвался… весной сорок третьего.
Лицо Жукова помрачнело, исказилось, словно заныли все возможные старые раны.
– Ничего, Данила Петрович, ничего… Время отделит семена от плевел. Вождей от партий. И партии от народов. Всё станет на свои места. Вот только жаль – людей не вернёшь! Настоящих мужиков, профессионалов, героев… Нельзя их забыть! Как и нельзя забыть все преступления тех сволочей, на чьей совести ничем не оправданные репрессии и аресты, и высылки членов семей в места не столь отдалённые… – Он положил тяжёлую руку на плечо Данилы Ерёмина. – Я ведь знаю Рокоссовского. Не понаслышке. Дружил я с ним, Данила Петрович. Учился в одной группе на Курсах усовершенствования командного состава кавалерии в Ленинграде… И потом – совместно работал в Седьмой Самарской кавалерийской дивизии. Могу сказать только хорошее. Решительный и твёрдый военачальник. Настоящий военный талант и светлый ум. Не сомневаюсь, что немало таких же было среди тысяч, погибших в застенках и лагерях, оклеветанных настоящими врагами народа…
Потом говорили о том, что мы не в Советском Союзе и, стало быть, в нашей власти отказаться даже от самой тени репрессий. О том, что по этой же причине – не стоит ждать никаких подкреплений, никаких новых кадров. А стало быть – никто никого снимать с должностей без нужды не будет.
– Мы же не монголы, – усмехнулся Упырь. – Хотя, надо признать, воюют кочевники просто замечательно.
Потом говорили о том, о сём… Потом… после третьей дозы эликсира…
Я не утерпел и сообщил главкому:
– А я ваши мемуары читал, Георгий Константинович. «Воспоминания и размышления».
– Ну-ка, ну-ка… – он удивлённо посмотрел на меня. – Мемуары, говоришь? Вона как, значит… Дожил, получается.
Я мысленно продолжил: не просто дожил – сделал невозможное. Как написал он на полях своей рукописи, в ответ неугомонным цензорам: «Я пишу то, что было, и не стараюсь подделаться под тех, кто писал официальную Историю. Прилизанная и приглаженная история сослужит отрицательную роль в раскрытии хода Отечественной войны».
Он был именно тем, кто оказался в нужное время в нужном месте. Роковой день 22 июня 1941 года – встретил на должности начальника Генерального штаба. Преступная сталинская чистка, ставящая во главу угла ликвидацию личностей, сломала много волевых людей, даже из тех, кого не коснулась напрямую. Жуков же – был и остался человеком сильной воли.
Позднее, те, кто пришёл на смену придворным «описателям» Истории, сказали о нём: «Он смел говорить правду и рекомендовал решения, единственные в той обстановке. Никто при Сталине не сумел бы сделать больше. В начале войны, на посту начальника Генштаба, мужество его граничило с безрассудством высочайшего класса – с тем, каким охвачены были герои, бросавшиеся с гранатами под танки».
Я помнил это высказывание наизусть…
Потом накатила цепкая задумчивость, тягость – и мне захотелось на воздух. Жуков с Упырём продолжали говорить о репрессиях. Голоса звенели, наливались то горечью, то злобой. Они судили каждый «со своей колокольни», являясь непосредственными участниками и жертвами этого жуткого эксперимента и в то же время – только кусочками дьявольской мозаики. Я же, хоть и спустя годы, знал из документальных свидетельств больше – суть и полную картину происходившего.
Но мне почему-то перехотелось раскрывать им глаза в будущее. На этот раз возможные откровения показались мне жестокими, враз ставящими обоих этих мужественных воинов на полку с игрушечными героями Истории, которых двигают туда-сюда чьи-то незримые могущественные пальцы. Я промолчал и вышел.
Ночная свежесть влилась с первым вдохом таким избыточным потоком, что я замер. Вслушался в шелест неугомонного ветерка. В молчание птиц. Как ни странно – на этой планете я научился слышать молчание птиц и ценить его непостижимую красоту. Редкое качество для землянина.
«И не говори, – тут же откликнулся мой потельник. – Мы тут ещё многому научимся… редкому. Вот только кому экзамены сдавать придётся?»
«Ну ты неугомонный! Тебе-то чего не спится? А за экзамены не переживай. Даже если здесь все перестреляют всех – мы-то останемся. Надеюсь, хоть на это ты ничего не возразишь?»
«На это – грех».
«Вот именно. Так и примем экзамены: я – у тебя, а ты – у меня. Спи…»
Вышли наружу, заметив моё отсутствие, герои Великой Отечественной. И также умолкли, умиротворенные ночной свежестью и тишиной. Мы сидели на ступеньках деревянного крыльца и молчали. Каждый о своём.
Вид звёздного неба, как и вид горящего костра, располагал к бесконечному созерцанию. Но, чем больше я всматривался в эти поблёскивающие россыпи, тем ближе становилось небо. Надвигалось. Обволакивало.
– Смотрю я в эту бездну и до сих пор не понимаю, как нас закинуло сюда? Это же какая силища требуется, чтобы проделать такое? – голос Жукова прозвучал неожиданно. – И не верить нельзя, ни одного знакомого созвездия на небе. Поди и вправду – у чёрта мы на куличках. Одного не возьму в толк… Если они такими возможностями обладают, почему же воюют, как слизни, – наступить и растереть?!
