– Все мы пришельцы, – ответил. – Я для тебя, ты для другого.
Шаркнул ножкой, щепетильному обращению обучен, поинтересовался с врожденной утонченностью:
– Что наливать? Амонтильадо, Шамбертен бургундский? А может, подогретый Кло де Вужо?
Штрудель подумал: "Мне бы теперь водочки…", но вслух о том не сказал.
– Водку не держим, – сообщил петух, и они принялись за трапезу.
Поели.
Попили.
Припозднились в усладе сердец.
Осушили напоследок бокалы с неизгладимым послевкусием: Сотерн, Кларет, Шато-Латур, и Штрудель переполнился восторженным благодушием:
– Гуляем, Петя... Дай я тебя обниму!
– Попрошу без фамильярностей – ответил петух, и Штруделя перенесло на кровать, под одеяло, где он с готовностью отошел ко сну.
3
Ночью запели боепризывные трубы, громовой петушиный клич призвал на подвиг:
– Просыпайтесь, ваше высочество! Облекитесь в доспехи: час славы настал! Вам предстоит проиграть сражение и войти в историю.
Штрудель оторвал голову от подушки:
– Это ты кому?
– Это не тебе. Спи дальше.
– Отвечай, – приказал, – и немедленно! А то на сковородку. В сухарной корочке. Это. Ты. Кому?
Петух ответил небрежно:
– Семилетняя война. Принц Вильгельм, герцог Кемберленский. Достославные страницы истории: расступитесь народы, вот шествует герой!
Штрудель спросил осторожно:
– Семилетняя – она когда? И кто на кого?
Глаз пощурил на невежу, чем устыдил. Походя склевал зернышко. Высказал нравоучение:
– Не обижайся, да не обижен будешь.
Но сон уже покинул мужчину.
– Знаешь, – сказал доверительно, – я не проигрывал сражений. Ни разу в жизни. И не выигрывал. Тоже ни разу. Годы, вроде, битком набитые, сундуком у запасливой бабки, а припомнить нечего. Как у тебя с этим? Выигрывал или проигрывал?
Тот фыркнул с небрежением:
– Что я, петух боеохочий, особо драчливый, коему в баталиях место?
На этот раз Штрудель не попросил разъяснений, дабы снова не устыдиться.
– Мы не для петушиных кровопусканий, – гордо заявил кавалер ордена Золотого Гребешка. – Мы для иных свершений. Спи давай.
Попробуй заснуть при таких чудесах.
– Расскажи о себе.
– Еще не время.
– Расскажи что-нибудь.
Подумал. Яростно порылся под крылом. Изловил кого-то. Смерти предал.
– Известно тебе, как царь спит с царицей?
– Нет. Неизвестно.
– Берут под руки царя, кладут на перину. Берут под руки царицу, кладут туда же. Далее как у петуха с курицей.
Штрудель обдумал сказанное, попросил затаенно:
– Вопрос задам. Можно?
– Задавай.
– Я так полагаю: к старости у мужчины сначала пропадает желание, а уж потом никнут возможности. Как с этим у петухов?
– У петухов ничто не никнет. Ни желание, ни возможности.
Разъяснил несведущему:
– Мы, петухи, особо удачливы в сношениях и столь же привередливы. Разрешаем обожать себя безоглядно, но отвечаем не каждой встречной, отнюдь не каждой. Наше неизбывное правило: отдай всё – и получишь сполна.
– Сполна? – подивился.
– Сполна, Штрудель.
Помолчал. Переступил с ноги на ногу.
– Думаешь, отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей этого хочется, лошади, скакать наперегонки с ветрами. Птица – отчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, всякой птице, ей от этого радостно. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям, – для чего? Чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху это по нраву.
Добавил с укоризной:
– Одинокий мужчина – это преступление, Штрудель. Даже очень, очень пожилой, когда столько вокруг неустроенных женщин.
Штрудель застеснялся, порозовел от волнения, выдавил сокровенное, волнующее немолодого мужчину:
– Не можешь ли ты…
– Могу.
– Еще не спросил…
– Уже ответил. Спать, Штрудель!
И он провалился в глубокий сон.
4
Явился в ночи – во всем великолепии – кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени. Запахнулся в тогу, увлек под виноградные лозы платоновской Академии, произнес сентенцию:
– Петухи, Штрудель, взлетают на крыши, петухам с крыши виднее. Вас выгнали из рая, лишили поэзии, и человек перешел на прозу. Одиночки, лишь одиночки пробиваются к райским кущам, где поэзия еще теплится. Поэтому говорят с восторгом: ах, какое трепещущее поэтическое существо! И никто не скажет: ах, Штрудель! Какая возвышенная прозаическая натура!
– Ну почему же… – возразил Штрудель в утехах сна. – Я хоть и не поэт, но придумал за жизнь одну рифму.
– Перестань! Твоя рифма меня травмирует.
– Меня тоже. "Бежал по лесу заяц, отъявленный мерзавец…"
– Сейчас отключусь, Штрудель.
И выпал из сновидения…
Утро подступило не скоро.
Может, с рассветом. А может, через неделю.
Штрудель лежал под узорчатым балдахином, вытканным червленой нитью, на благоуханном ложе размером с баскетбольную площадку. Атласное одеяло покрывало тело, умащенное мирровым маслом, на голове высился остроконечный колпак с кисточкой, на полу ожидали сафьяновые тапочки с меховой опушкой, возле кровати лежало опахало, пока без применения.
Виссон и пурпур. Сапфир и хризолит. Сандал, благовонный нард, пахучая смирна из королевства Шампаа.
Приоткрыл глаза и увидел расписных ангелов, которые вздымали трубы на высоченном потолке. По стенам раскинулись в неге пышногрудые сильфиды в прозрачных одеяниях, обольстительные, словно в серале. Возле пышного ложа висел гобелен четырнадцатого века: Баязид Первый Молниеносный, турецкий султан на коне, перед строем янычар. В дверях опочивальни застыл, ожидая пробуждения, личный камердинер: атласный камзол цвета бордо с золотой канителью по обшлагам, панталоны в обтяжку, серебряные пряжки у колен. Словно сам Джордж Брайан Браммел, лондонский гусар-повеса, первый на свете денди, занял с охотой почетную должность, изготовившись к ублажению властелина.
Усмотрел трепетание век, почтительно склонился над ложем:
– Не почесать ли барину пятки?
Петух скривился от отвращения:
– Ты же не в той эпохе, идиот! Исчезни!
Джордж Брайан Браммел исчез.
