Эдди остался с мертвой собакой, чтобы ее защищать. А я побежала обратно в лагерь, чтобы все рассказать папе. Я бежала всю дорогу. Меня переполняла печаль и ощущение значительности происходящего. Я смотрела на все эти низенькие деревянные домики, на их сияющие окна и ощетинившиеся газоны, на входящих в них и выходящих наружу людей, чьи головы были набиты чувством голода, делами и планами, которые так и щелкали в этих их головах, и никто из этих людей не думал об утонувшей золотистой собаке, чье тело трепали волны. Это не должно было остаться незамеченным. Они все меня тоже раздражали, даже дома, тем простым фактом, что продолжали вести свою обычную жизнь, не учитывая существования смерти, не начиная время от времени стонать и складываться пополам от боли.
* * *
Мертвое тело Эдди было одето в строгий костюм, волосы были напомажены. Костюм даже нельзя было назвать хорошим. Это был дешевый серый костюм с галстуком пастельно-розового цвета. Никто не наденет такой костюм, пока жив, пока может выбирать. Я видела Эдди в костюме только однажды, на похоронах Бенджамина. По дороге мы зашли в бюро похоронных принадлежностей в Каслмейне, и мама выбрала для Эдди кое-что из одежды, но, когда мы туда пришли, оказалось, что служащие уже одели его тело, и мы постеснялись попросить их переодеть Эдди. Вокруг него пенилась блестящая карамельно-розовая ткань. Он лежал во рту гроба, розовом, с распухшими деснами, он будет вот-вот проглочен навсегда, превращен в воздух и воспоминания. Казалось, что готовится какое-то мероприятие с участием гроба, и такое, куда Эдди ни за что не пошел бы. Даже я туда бы не пошла.
Это был Эдди, и это был не Эдди. Он покинул самого себя. Не осталось ничего, кроме устрашающе знакомой внешности. Мой взгляд скользил по его лицу, я искала его, но его там не было. Помню звук плача. Кто-то плакал, и эти рыдания напоминали песню, такую, которую сначала затягивает кто-то один, а потом присоединяются все остальные.
Нам было нужно туда прийти, чтобы увидеть мертвое тело Эдди, иначе мы бы никогда в это не поверили. Я бы не смогла поверить, что он больше никогда не вернется домой. Верить можно двумя способами: один — это когда веришь разумом, а другой — когда веришь сердцем. Я должна была разрешить своему сердцу, своим душе и телу понять, что он действительно ушел.
* * *
Когда наконец наступило утро, у меня возникло чувство, что я наблюдаю, как что-то уплывает прочь. Может быть, это просто темные цвета покидали небо. Или тут было другое: невысказанное слово мира, зазор между ночью и утром, время, когда одно уступает место другому и на какое-то мгновение нет ни того, ни другого. Тогда в королевстве нет короля, и важным оказывается не знание, а незнание. Я сидела на берегу тихо и неподвижно, но сердце мое сжималось и разжималось, как кулак, кровь разливалась по телу, и я чувствовала, что в это мгновение я становлюсь старше, старше, чем была минуту назад.
По набережной торопливо шла старая черноволосая женщина в плаще и грязных кедах. Она говорила «ла-ла-ла», повторяя это снова и снова и будто проверяя, как это звучит, но, когда она увидела меня, то остановилась и прикрыла рот рукой. Она рассматривала меня так, словно я была каким-то занимательным предметом. А я просто сидела на краю мостовой, упираясь ногами в песок. После купания я немного замерзла и сидела, обхватив себя руками. Женщина сказала: «Слушай, дорогуша, сигаретки не найдется?» Я покачала головой и извинилась. «Я верю, девочка, ты говоришь правду, но, знаешь, не надо здесь ходить в красном. Ладно, неважно, я вижу, ты очень чувствительная», — сказала она и поспешила прочь.
Я и вправду говорю правду? Когда-то правда казалась чем-то ясным и понятным, вопросом, на который есть только один ответ — либо да, либо нет, простым правилом. В те времена значение имели простые вещи: хорошие оценки, как сделать так, чтобы мама не сердилась, как оказаться среди лучших в школе, как быть не хуже брата. Но потом все это потеряло всякий смысл. Значение приобрели другие вещи: есть ли у тебя сандалии с ремешком в форме буквы «Т», хромая ты или нет, есть ли у тебя близкая подружка, знаешь ли ты что-то стоящее, можешь ли завоевать Тонкого Капитана. А потом и это перестало что-либо значить.
Тогда в конечном итоге, подумала я, окажется неважным то, что я не сделала того, что собиралась. Может быть, на самом деле ничто не имеет большого значения и это только кажется, что имеет. И все эти очки, которые вы, носясь как угорелые, пытаетесь набрать — словно мир их сосчитает и зачтет, вознаградит вас за них, провозгласив, что все-таки вы человек, — может, и они ничего не значат. Все это время можно было спокойно пролежать под деревом, под небесами, просто глядя вверх и изумляясь красоте. И мир все равно провозгласил бы то же самое: вы живые. Да, живые.
Глава тридцать вторая
Внезапно на меня навалилась такая усталость, что я могла думать только о том, что хочу спать. Я не хотела, чтобы ко мне пришло слишком много новых мыслей, прежде чем я высплюсь и смогу их хорошо обдумать. Проблема заключалась в том, что я понимала, что ко мне приходят более верные мысли именно тогда, когда я не в состоянии их хорошо обдумывать. Казалось, океан просто отдает их мне.
В любом случае, я решила, что посплю, а потом поеду к Айви. Я отправилась на поиски парка и раскидистого дерева, дающего хорошую тень, поскольку я доверяла деревьям. Но, побродив немного по окрестностям вместе со своим велосипедом, я поняла, что в Мельбурне немногие деревья дают то интимное уединение, о котором я мечтала. В отличие от красного ясеня возле моего дома. Тогда меня посетила другая идея. Эта идея чертовски напоминала выстрел с очень дальнего расстояния, но, раз уж она до меня долетела, я не стала ей противиться. Она касалась той женщины, с которой я познакомилась в поезде. Она дала мне свою визитку, и ведь сказала же она, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Я собиралась спросить ее, можно ли мне к ней зайти на чашку чая, а потом, когда мы примемся болтать о театре, я собиралась, может быть, случайно заснуть прямо на ее хорошеньком пухлом диване.
Я набрала номер, но на том конце включился автоответчик. Я глубоко вздохнула, уставясь на ее визитку. Хелена Дубровник, Чарлз-стрит, 33, Прарэн. Не знаю, что это было: то ли мрачная целеустремленность, то ли тихое отчаяние, но я отыскала бюро услуг, порылась в справочнике, и, поскольку оказалось, что она живет не очень далеко, я к ней поехала.
Хелена жила в маленьком типовом домике с плетеной из зеленой проволоки калиткой, с маленьким запущенным тенистым садиком и со старым, обтянутым вельветом диваном, стоящим на открытой веранде. Я увидела диван сквозь деревья и не смогла удержаться. Я направилась к нему так, словно это был мой дом. Я легла и открыла свою книгу ноктюрнов. Я собиралась вновь предаться, ненадолго, океаническим размышлениям, но очень скоро заснула.
* * *
А разбудила меня вовсе не Хелена Дубровник. Это была девочка с веснушчатым лицом и вьющимися каштановыми волосами, откинутыми назад и закрепленными заколкой-бабочкой. На ней была школьная форма, а на ее лице — слегка хмурое выражение. Через плечо висела школьная сумка.
