– Что ты имеешь в виду?
– Женись на мне сам, Арайя, коли я так хороша.
– Ты с ума сошла!
Я поискала взглядом ведро, но вдруг, в одно мгновение, кураж пропал совершенно. Мне стало скучно. От серебряного лунного луча веяло многолетней, давно истлевшей пылью. Покойная хозяйка проходила здесь, и лунный свет путался в ее невесомых волосах. Моя мать проезжала тут на юной Голубке под светом луны – цыганского солнца. Неизвестно куда подевавшаяся Катиш качалась на качелях, пересекая лунные тени. Все было, что-то будет, ничто не имеет значения. Ничего не было, ничего не будет – все все равно.
– Я расскажу тебе, – сказала я Максимилиану. – Я никому никогда не рассказывала. Не знаю, что ты сделаешь с этим. Но мне без разницы. Возможно, я действительно давно сошла с ума, а все вокруг меня были и остаются в здравом уме. Возможно. Просто иногда мне трудно в это поверить.
Вот как это было пять лет назад.
Сначала все происходило в тишине. Потом звенел серебряный колокол. Потом я проснулась.
Все, что помню. Немного и какими-то клочками. Аркадий Арабажин подарил мне красивое слово – «амнезия». Так могли бы звать капризную принцессу из сказки.
Стоял пасмурный осенний день.
У конторы толпился народ. Отец пил утренний кофей, три раза просил Настю долить сливок и подчеркнуто никуда не торопился.
Приехавший накануне Александр на меня не смотрел, ерзал на стуле, переглядывался с Настей. Решительным шагом вошел конторщик. За его плечами маячили агроном с ветеринаром. Что говорили, не помню.
– Там, в Торбеевке, агитаторы… Крестьяне собрались. От мира… хотят говорить… Воду мутят…
Называли какие-то имена.
Отец сидел, словно упакованный в лист жести. Вроде бы злился по виду, но мне отчего-то показалось, что ему все равно.
– Идите и работайте! – Это он сказал, я помню точно.
Почему-то вместе с агрономом ушел и Александр. Настя тоже куда-то исчезла. Феклуша стала убирать посуду. Я поблагодарила отца и вышла на террасу, мне хотелось понять, куда подевался Степка и есть ли среди пришедших Ваня, которого я могла бы расспросить обо всем.
В это время со стороны кухни в столовую вошли двое мужчин. Я чуть видела их боковым зрением и думала, что это вернулись Александр с агрономом.
– Этот? – раздался голос.
Потом звук выстрела.
Крик Феклуши. Я вбежала и увидела, что она накрыла голову поднятым подолом. И сразу стала похожа на огромную безголовую курицу. Это было смешно и почему-то противно. Отца я не заметила. Только потом, когда столовая уже наполнилась людьми, увидела, что он лежит на полу и стол закрывает его от меня.
Кажется, он еще что-то тихо говорил, по крайней мере губы шевелились. Рядом на коленях стоял ветеринар и держал отца за руку. Должно быть, считал пульс. Не было никакого желания подойти. Попробовала заставить себя – не получилось.
Рыдания Пелагеи. Так плачут по родному человеку. Могла бы я так по кому-нибудь плакать? Смогу ли когда-нибудь?
Для чего-то запирали двери и даже окна. Может быть, думали, что злоумышленники еще внутри дома?
Фрол, Мартын и кто-то еще бешеными верхами проскакали по аллее. Погоня за убийцами?
Отца перенесли в кабинет. Еще живого или уже его тело? Не знаю. Внутри меня звенела туго натянутая струна и причиняла боль. Но ее вполне можно было терпеть.
Потом откуда-то возникла Груня. Она трясла меня за плечи и как будто бы говорила, даже кричала, но я почему-то не могла ее услышать. Как в раннем детстве, когда в окружающем меня мире еще не было звуков. Помню только многократно повторенное: «Люди идут!» Кажется, Груня боялась за меня, думала, что убийцы вернутся и прикончат меня вслед за отцом, уговаривала бежать.
У конторы образовался митинг. Люди все подходили. Я видела, как топтали на клумбах разноцветные осенние астры и огромные хризантемы. Садовник Филимон пытался что-то сказать крестьянам, его вытолкали взашей. У меня острое зрение, я видела слезы на его лице. Кто-то, крича, швырнул на землю шапку. Тут же вниз полетели еще две. Рослый парень помочился в чашу фонтана. Я понимала, что крестьяне от растерянности возвращаются в детство, как и я. Были ли там взрослые? И что они делали?
Александра вытащили на крыльцо конторы. Требовали от него, как я поняла, в связи со смертью отца каких-то обещаний. Он объяснял, что не может их дать, его не слушали. Пришли и приехали на двух подводах мужики из Торбеевки. Между торбеевскими и черемошинскими быстро началась какая-то уж совсем непонятная свалка.
Появилась с трудом ковыляющая, с запухшими глазами Пелагея и увела меня в наши комнаты, откуда ничего не видать.
Наверху обняла меня и принялась причитать:
– Сиротинушка ты моя горькая! Обе мы с тобой сиротинушки! Как же мы теперь… – и так далее.
Мне быстро стало скучно, но я почему-то понимала свой долг, как оставаться с нянюшкой. Не в силах слушать ее причитания, я вытянулась на кровати и быстро уснула.
Проснулась в сумерках, почувствовала едкий запах, глянула из окна и увидела вокруг Синей Птицы на земле какой-то дрожащий розовый отсвет.
Высунулась в коридор и тут же отшатнулась – в лицо пахнуло жаром, а по ушам ударил треск и рев пламени.
– Пелагея, горим! – крикнула я.
Нянюшка застонала и села на кровати.
Я сразу поняла, что все плохо: на окнах решетки, внизу, на первом этаже – огонь. Вдруг дверь приоткрылась, и в комнату ворвался Александр с дикими глазами.
– Вы здесь? – крикнул он (как будто и так не видно). – Эти сволочи подожгли усадьбу! – (А то мы не догадались!) – Люба, в окно! Ч-черт, решетки! – (Как будто раньше не видел!) – Тогда – в коридор. Лестница уже горит – надо прыгать!
– Я без Пелагеи никуда не пойду! – сказала я и вспомнила: – Есть еще ход вниз из бельевой…
– Так, – почти спокойно сказал Александр. – Тогда я посмотрю, есть ли там огонь. Вы ждите здесь, не открывайте ни двери, ни окна, так огонь меньше распространяется. Сейчас вернусь.
Выскочил быстро, я и моргнуть не успела. Пелагея опустилась на колени и стала молиться. Я легла на пол (внизу легче дышать), быстро рвала простыни и связывала их. Из бельевой мы вдвоем с Александром можем нянюшку и на веревке спустить.
