Около полуночи я встал, чтобы размяться, и вдруг Мэйв широко распахнула глаза и схватила меня за руку.
— Я люблю тебя, Майк, — сказала она тревожно.
«Боже милостивый! — взмолился я. — Не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас!»
Я потянулся к кнопке вызова медсестры, но Мэйв ударила меня по руке. Она покачала головой, и по ее взволнованному лицу покатилась слезинка.
Потом она улыбнулась.
«Не надо!»
Она посмотрела мне в глаза, как будто разглядев в них далекую, незнакомую землю, в которую собиралась отправиться.
— Будь счастлив.
И она отпустила мою руку.
Когда кончики ее пальцев соскользнули с моей ладони, внутри у меня что-то взорвалось, оставив огромную воронку.
Я поймал Мэйв, когда она начала падать назад. Она была легкая как перышко. Ее грудь больше не поднималась. Я уложил ее голову на подушку так же нежно, как в первую ночь нашего медового месяца.
Вот и все. Теперь и правда все.
Я стоял, хватая ртом воздух, а комната вертелась вокруг меня. Из меня откачали весь воздух, выбили дух и вынули душу.
Все, что делало меня счастливым, каждая улыбка, каждый закат, надежды, все хорошее, что случилось или должно было случиться, оторвалось от моего сердца и осыпалось.
Я обернулся на звук пения.
Диск с записью утренника почему-то снова включился, и на экране телевизора появилась Крисси в костюме ангела. Она шла к сцене, а вся школа пела «Тихую ночь».
Я выключил проигрыватель, потушил свет и лег рядом с женой. В темноте за окнами парили снежинки.
«Почему я до сих пор жив?» — думал я, но мое сердце эгоистично продолжало биться в груди.
Я нащупал ладонь Мэйв и почувствовал прохладу обручального кольца. Вспомнил ее счастливые слезы, когда я надел кольцо ей на палец в маленькой церкви, где мы венчались. Как мы спускались, взявшись за руки, по старинным деревянным ступеням, а на нас сыпался рис вперемешку со снегом.
Я закрыл глаза, и все звуки исчезли. Шум больницы и мира за ее стенами растворился в темноте, и все, что осталось, — холодная ладонь жены в моей руке и пустота, гудевшая в ушах, как гудят от высокого напряжения провода.
102
В половине пятого в палату зашла старшая медсестра Салли Хитченс. Улыбаясь, она помогла мне встать. Так я и стоял, оглушенный, дикими глазами глядя на жену. Теперь Салли позаботится о моей Мэйв и будет защищать ее до тех пор, пока она находится в стенах больницы. Она обещала.
Тридцать кварталов до дома я прошел пешком, в предрассветной мгле, по злому морозу. Бармен, закрывавший железные ставни заведения на Амстердам-авеню, увидев меня, перекрестился.
Когда я, шатаясь, зашел домой, дети не спали и ждали меня в гостиной.
Я сел, и они немедленно окружили меня. Казалось, за последние несколько часов я немного изжил свою боль, но это был самообман. Я обводил взглядом лица своих малышей, и на сердце становилось все тяжелее и тяжелее. Когда я увидел слезы в глазах моей маленькой Крисси, скорбь стала плотнее черной дыры.
Самая тяжелая часть работы для детектива убойного отдела — сообщать трагические новости родным погибших. А теперь я должен был рассказать собственным детям, в нашем собственном доме, о смерти Мэйв.
— Мама ушла на небеса, — наконец сказал я, обняв детей. — Мама теперь в раю. Давайте помолимся.
Оставив всхлипывающих малышей в комнате, я побрел на кухню и передал известие Шеймусу и Мэри Кэтрин.
Потом я ушел в свою комнату, тихо прикрыл дверь и сел на кровать.
Когда ко мне зашел Шеймус — прошло, наверное, десять часов, — я так и сидел, не переодевшись и не сомкнув глаз.
Дед сел рядом и очень тихо заговорил:
— Когда не стало твоей бабушки, мне хотелось кого-нибудь убить. Доктора, который сказал мне, что она умерла. Всех, кто пришел на отпевание. Даже священник, читавший молитвы, вызывал у меня ярость. Потому что им так сказочно повезло, их не ждала опустевшая квартира, рев тишины, им не надо было паковать и выносить ее вещи. Я даже серьезно подумывал снова взяться за бутылку, из которой меня когда-то вытащила Эйлин. Но я удержался. Знаешь почему?
Я покачал головой. Я ничего об этом не знал.
— Потому что это было бы оскорблением. Я оскорбил бы не только память, но и саму Эйлин. Тогда я понял, что она не покинула меня навсегда. Она просто ушла немного вперед.
Своим примером Эйлин научила меня одной вещи: каждое утро, открыв глаза, нужно вставать, идти и делать все, что можешь, — день за днем, пока не наступит время, когда ты уже не встанешь. Я хочу сказать, что Мэйв никуда не исчезла. Она на шаг впереди и ждет тебя там, Майк. Поэтому ты не должен сдаваться. Мы, ирландцы, не всегда достигаем успеха, но мы весьма достойно прогрызаем себе путь к нему.
— Грызи, пока не сдохнешь, — тупо повторил я за ним. — Ласковое слово поддержки от Шеймуса Беннетта. Ни дать ни взять — Дипак Чопра.
— Ага, слышу старый добрый неприкрытый сарказм. — Шеймус мягко пихнул меня в коленку, поднимаясь с кровати. — Вот это мой мальчик. Мэйв гордилась бы тобой. Музыка для ее ирландского уха.
Я принял душ, и мы начали приготовления. Точнее, Шеймус и Мэри Кэтрин все устроили. Они звонили в церковь и бюро ритуальных услуг, а я только кивал или мотал ослабевшей головой. Грызи, пока не сдохнешь.
103
Два дня спустя на похоронах Мэйв в церкви Имени Божьего сошлись две каменные стены — родственники и друзья семьи. На отпевание накануне вечером и теперь на похороны собралось не меньше народу, чем на похороны первой леди, несмотря на то что у нас не было ни журналистов, ни звезд.
Среди толпы скорбящих я узнал ее бывших коллег, пациентов, даже нескольких наших заносчивых соседей. Появились не только почти все мои сослуживцы из убойного отдела, но, кажется, большая часть полиции Нью-Йорка пришла поддержать брата в синей униформе.
На отпевании люди обменивались трогательными историями, которых я никогда не слышал от Мэйв. Они рассказывали друг другу, как она поддерживала и подбадривала детей, жен и родителей пациентов, которые отправлялись на операцию или в родильное отделение или лежали на смертном одре. О сострадании, которое проявляла в труднейшие моменты их жизни. О силе, которой она делилась с теми, кто оказался один на один со своим горем.
Порой в Нью-Йорке чувствуешь себя самым одиноким человеком на земле, но когда Шеймус в сутане сошел с алтаря и стал кадить у гроба Мэйв ладаном, я услышал за спиной рыдания. Меня охватило чувство единения, какое бывает, наверное, только в самых маленьких городках на земле.
После проповеди Шеймус поднялся за кафедру и произнес надгробную речь:
