Томас думал, что Фоли спросит, какой цели служит экономика, ради которой люди должны жить в уродливой, отравленной среде – он уже сталкивался с подобными аргументами и не очень-то знал, как их опровергать, – однако бывший летчик просто пожал плечами и сказал:
– В деревьях есть много всякого. Я встречал и такие, с которыми вполне бы обнялся – как с женщиной.
Ответ был неожиданным, но Пэтт тут же нашелся:
– Кстати о женщинах… У тебя там есть жена?
– Где это там?
«Тьфу ты!» Но Томас решил не сдаваться.
– В Лаосе.
– Поймать меня хотите, полковник?
«Ну, черт тебя подери!»
– Просто интересуюсь, есть ли у тебя баба.
Второй раз за день губы Дерна расплылись в подобие улыбки.
– Законной супруги нет, – признался он. – А вы, полковник, женаты?
– Я? Я-то женат.
– Я во Фриско ни разу не видел вашей жены поблизости от наших апартаментов. Вы ей не разрешаете ходить к вам на работу?
Это кто ж кого взялся расспрашивать? Томас, повинуясь непреодолимому желанию, которое выше всяких протоколов, решился ответить:
– Она сейчас в Луизиане. За моей сестрой ухаживает.
– Ваша сестра больна?
– Рак поджелудочной. – Эти два слова чиркнули ему по нёбу, словно у него тоже там был имплантат.
– Какой кошмар! Мучается, наверное, бедняжка.
– Ужасно, – вздохнул полковник. – И никакая дрянь, которой ее пичкают, не помогает.
Впервые за все время Дерн посмотрел полковнику в глаза. Глаза были темные, как пивные бутылки, и влажные, как барная стойка.
– Говорят, такую боль может облегчить только героин.
– Я об этом слышал. Но героина от них не дождешься. Это запрещено.
– В Штатах запрещено.
– В других странах тоже.
– Верно. Но есть в мире клиники, где этим лечат.
– Что за клиники? – насупился Томас. Сомнение и подозрительность подавили нотки живой заинтересованности в его голосе.
– Клиники, где лечат больных. Отличные клиники с профессиональными медиками. Сам я, правда, в них не бывал, только помогал… – Дерн запнулся, и полковник это заметил. – Говорят, там относятся к больным с состраданием. Всюду свежие цветы, играет приятная музыка, желающие могут получить духовные наставления.
Пациента не доводят до состояния ступора, вводят наркотиков ровно столько, сколько нужно, чтобы облегчить фазу перехода. Сделать процесс умирания приятным и безболезненным – насколько это возможно.
Томас долго молчал. Это Дерна устраивало. Он и так сказал слишком много. И он снова вернулся к Библии – к фразе о полевых лилиях, которые не пытаются жонглировать булочками или лезть вверх по корпоративной лестнице. Прошло минут десять, не меньше, прежде чем Томас спросил вполголоса:
– А ты мне можешь сказать, где находятся лучшие клиники?
– Я не справочное бюро, – фыркнул Дерн.
– Но ты знаешь?
– Может, и знаю. Надо подумать.
– О чем именно?
Дерн захлопнул Библию, откинул лоснящуюся лысую голову назад и закрыл глаза. И после долгой паузы заявил:
– Даже и не помышляйте.
– Нельзя запретить себе…
– Все можно! – отрезал Дерн. – Я не могу вам доверять. Я знаю, какую вы дали клятву. Я как-то раз и сам ее дал. Вы поклялись отстаивать и защищать любые ошибочные, неправомочные, своекорыстные, хитроумные, гнусные и безнравственные толкования Конституции, которые шайка жадных и лживых дельцов использует… Всё, забудем об этом. Вы поклялись исполнять свой долг, Томас, а для таких, как вы, долг важнее мучений ни в чем не повинных людей; и даже ваша совесть, если она у вас осталась, вам не помеха. Рано или поздно страх и честолюбие перекроют узкий канал, открывшийся в вашем сознании; вы услышите глас долга, услышите зов Пентагона, услышите, как вас призывают сила и слава, власть и закон, а также сам Янки-Дудл. Вы… Слушайте, вы хоть и черный и для боевого офицера вполне вменяемый парень, но все равно вы винтик в огромной машине патриархального прогресса, и птицы у вас на погонах хищные. И вам, полковник, все равно придется плясать под дудку тех, кто вас нанял, так что да будут боги, в том числе и боги деревьев, милостивы к вашей несчастной сестре.
Хотя Дерн произнес свою страстную речь, не повышая голоса, это его, человека сдержанного, утомило, и он, устало вздохнув, вновь открыл Библию – словно добровольно отправился в знакомую наизусть палату психлечебницы. Полковник Томас, не глядя на него, встал и направился на свое прежнее место.
* * *
Мадам Пхом (молодая мадам Пхом, внучка старого канатоходца) и Лиза Ко выросли вместе. Будучи лучшими подругами, при встрече они всегда обнимались-целовались, и эпизод с Бардо Боппи-Бип, после которого Лиза взглянула на подобные нежности по-новому, лишь слегка повлиял на ее реакцию.
– Пхомми, дорогая! Что ты здесь делаешь?
– Да вот зашла проверить оборудование, на котором мы будем в этом сезоне работать. А ты-то здесь как очутилась, любовь моя? И почему так странно разговариваешь?
– У меня зуб болит. Наверное, нерв воспалился. Завтра пойду к зубному. Но уже в Бангкоке.
– И правильно. Тайские дантисты куда лучше. Ой, как бы мне хотелось отправиться с тобой в Бангкок. Вот бы погуляли! Но мне надо через пару дней возвращаться в Фань-Нань-Нань.
Как только мадам Пхом сообщила о своих планах, в том отсеке Лизиного мозга, где в кромешной тьме играли в пинг-понг братья-близнецы по фамилии Дилемма, зажглась лампочка. И она тут же поняла, каким будет ее следующий шаг.
– Пхомми, ты мне очень поможешь, если отвезешь в Фань-Нань-Нань мое письмо. Точнее, два письма. Сделаешь?
Мадам Пхом с радостью согласилась, и Лиза, извинившись, отправилась искать ручку с бумагой и уединенное местечко.
– Не торопись, – сказала ей подруга. (На самом деле она сказала это по-лаосски, употребив несколько иное выражение.) – Я должна проверить, что там натворил художник по свету. Мне иногда кажется, что администрация нарочно хочет нас, гимнастов, ослепить, чтобы подарить кровожадной толпе острые ощущения.
Лиза устроилась в кабинете инспектора манежа и так долго сидела, прижав указательный палец левой руки к своему кривоватому носу, что он даже обрел на некоторое время симметричность. За время, пока Лиза писала две короткие эпистолы, голливудский адвокат успел бы составить первый вариант брачного контракта. Но письма хоть и были короткими, тем не менее, когда Лиза наконец управилась (заклеивая конверты, она их лизала, и припухлость на нёбе ей мешала), над ними стояла такая густая атмосфера окончательности, что ее можно было вилкой подцепить.
