Чтобы отвлечься, раскрыл книгу зарубежного писателя. Но и слова, и образы оставляли равнодушным. Книга была не виновата. Глаза рассеянно скользили по строкам.
– Ничего удивительного. Подобные книги меня уже не увлекают… – бормотал он, понимая в то же время, что проблема в другом: все его мысли были сосредоточены на гостинице, указанной Нарусэ.
Ноги озябли, за окном, задернутым шторой, уже подступал вечерний сумрак. Честно говоря, в эту минуту он был готов от всего отказаться и вернуться к жене. Но он уже сказал ей, что сегодня ужинает в компании журналистов.
Когда Сугуро вышел из такси, снег сразу же налип на щеки, на рукава плаща. И пока он нерешительно медлил перед гостиницей, снег все падал и падал, осыпая его с ног до головы.
По обе стороны дорожки от ворот до самого подъезда, точно шеренги солдат, чернели гималайские кедры. Из холла сочился свет, окружая бледным сиянием вход, занесенный снегом. Перед ним была скорее не гостиница, а большой особняк, однако ядовито мерцающие на заднем плане неоновые вывески более дешевых гостиниц недвусмысленно давали понять, что этот район отдан на откуп всякого рода сомнительным заведениям.
Странно, но ему казалось, что он уже когда-то раньше видел эту гостиницу. Не только видел, но и заходил внутрь. Похоже на то загадочное чувство, которое порой возникает, когда, очутившись в каком-то незнакомом месте, мнится, что в далеком прошлом мы уже видели открывающийся перед нами пейзаж, и все же, почему он почти уверен, что помнит эту гостиницу?
Вошел внутрь. Послышался резкий стук пишущей машинки. За конторкой портье стоял насупившийся человек лет тридцати в темном костюме. Сугуро остановился, ожидая, когда тот обратит на него внимание, поглядывая через стеклянную дверь на усилившийся снегопад. Снежинки кружились в танце, попадая в сноп света, бьющего из холла гостиницы.
– Добро пожаловать… – Прекратив печатать, портье посмотрел на Сугуро.
– Сюда должна была прийти… – Сугуро старался не показывать своего смущения, – одна женщина, ее зовут Нарусэ…
– Я знаю. – Лицо вышколенного портье сразу стало бесстрастным, и он отчеканил заученным тоном: – Поднимитесь на лифте на третий этаж. Триста восьмой номер. В конце коридора.
Сугуро пересек маленький зал, который, по правде говоря, только условно можно было назвать холлом, и вошел в лифт. На месте проводившего его глазами портье ему вдруг почудился юноша из интерната, назвавший себя его преданным читателем…
Миновав второй этаж, лифт медленно остановился на третьем. В нос ударил пыльный запах коврового покрытия. Сугуро вышел в коридор.
Тишина.
Пошел по коридору, скользя глазами по номерам: триста шестой, триста седьмой, наконец, триста восьмой. Постучал в дверь.
– Не заперто!
Нарусэ его ждала. Одетая в кашемировый свитер, она сидела, откинувшись на диване, и курила сигарету. На свитере блестела серебряная брошь с искусственным бриллиантом. Сугуро впервые видел ее курящей.
– Не сомневалась, что вы придете. – Затушив сигарету, она поднялась.
Надо было что-то ответить, и Сугуро сказал сиплым голосом:
– Я пришел встретиться с самозванцем.
– Загляните в соседнюю комнату. – Нарусэ не стала тянуть время, сразу приступив к делу. – Это номер-люкс.
Приподняв руку, она указала на дверь, ведущую в соседнюю комнату. Там, по всей видимости, была спальня.
Толкнув дверь, он заглянул туда. В глаза бросилась огромная постель. На ней ничком лежала, как ему показалось в первую минуту, большая кукла, в свитере и джинсах. Спутанные волосы падали на невинное лицо девочки школьного возраста. Это была Мицу, погруженная в глубокий сон.
– Что это значит? Почему здесь эта девочка? – воскликнул Сугуро потрясенно. Он почувствовал, что попал в западню, расставленную Нарусэ. – Вы же обещали свести меня с тем человеком!..
– Да, конечно, он скоро придет.
– Прежде надо отправить отсюда Мицу. Уведите ее!
Нарусэ смотрела на него улыбаясь, и в этой улыбке странно мешались сочувствие и озорство, точно он был маленький ребенок, сказавший какую-то глупость.
– Девчонка слишком много выпила. Так развезло, что куда ей теперь идти домой!
– Что вы с ней сделали?
– Ничего. Мы ждали, когда вы придете, смотрели телевизор, пели песни… Я рассказывала ей истории из своего детства.
– Зачем вы привели сюда Мицу? – накинулся он на Нарусэ, чувствуя, как голос срывается от волнения. – Она только внешне выглядит взрослой, а по сути это еще неразумное дитя. У нее чудесный характер. Она сама доброта; если кто-то оказался в трудном положении, готова помогать себе во вред… Поэтому она так легко вам поддалась, ничего не подозревая.
– Знаю, – кивнула Нарусэ, продолжая улыбаться. – В больнице я не раз имела возможность наблюдать, как заботливо она ухаживает за стариками.
– Когда у меня был жар, она всю ночь не отходила от моей постели.
Вспомнилось улыбающееся лицо Мицу, прикладывающей ладонь к его лбу.
– И все же, – сказала Нарусэ на этот раз серьезно, – только ли любовь испытываем мы при виде такого добродушия? Только ли сочувствие пробуждает в нас это воплощение невинности? Вы писатель, вы должны знать. – Внезапно ее лицо покрыло выражение глубокой скорби. – Не думаю, что сердце человека такая простая вещь… Только ли любовь и сочувствие вы испытывали к Мицу?
Сугуро, которого она затронула за живое, немного растерялся.
– Вы позвали меня сюда, чтобы это проверить?
– В мире есть множество женщин, которые ушли от своего мужа только потому, что он был воплощением доброты. Думаю, это свойственно всем: когда человек, с которым вы имеете дело, слишком добр и великодушен, хочется причинить ему боль. – В голосе Нарусэ послышался вызов. – Можно вас спросить?
– Зачем? Я и так знаю, что вас интересует, – попытался Сугуро уйти от вопроса.
Но Нарусэ не поддалась:
– Иисус, в которого вы верите… Не потому ли его в конце концов убили, что он был слишком невинным и чистым?
– Что вы хотите сказать?
– Когда Иисус, обливаясь кровью, шел к месту казни, неся на спине крест, толпа поносила его и швыряла в него камнями. Не кажется ли вам, что они получали от этого наслаждение, о котором я постоянно вам говорю? Невинный, чистый человек страдает у всех на глазах… И поскольку это доставляло людям наслаждение, они продолжали мучить его все более жестоко. Потому, что Иисус был слишком невинен, потому, что Иисус был слишком чист… Настолько, что в нас возникает желание осквернить… Это свойственно всем, у каждого человека в глубине души таятся такие желания… Только не всякий отваживается туда заглянуть. Вы не исключение. Взять ваши романы… Правда же… Вы написали о человеке, который предал Иисуса, но в конце концов, после того как трижды пропел петух, раскаялся и плакал горько, но всеми способами вы избегали писать о толпе, которая кидала камни, пьянея от удовольствия…
