В 4А воцарилась тишина, пересыпанная похрустываниями и поскрипываниями вроде тех, что издают таракахи или персонажи, которые на несколько секунд покрываются пером, а потом возвращаются к норме. Время от времени, после подобных приступов, Маркони лепетал извинения.
— Но вам все же следует говорить в первую очередь о своих книгах, а не о пьесах, — сказал он. — Если поразмыслить, вы написали намного больше маленьких романов, нежели пьесулек.
— Полноте, — сказал Дондог. — Писать. С чего бы это…
— Любовных, постэкзотических романов, — пропыхтел Маркони.
— Полноте, — сказал Дондог.
На протяжении доброго часа ему не хотелось ни о чем говорить. Он боролся со сном и забвением и пытался думать о студентке, которая вновь возникла у него в памяти, уж лучше о Норе Махно, чем о театре и книгах. Ему хотелось говорить скорее о любви, а не о любовных романах. Ему хотелось говорить, но он не знал более, что значит быть уже мертвым — продолжать говорить или продолжать молчать.
— Послушайте, Маркони, — произнес он наконец. — Теперь копание в моих книгах мне мешает. Никто никогда ими не занимался, а теперь у меня уже не осталось на это времени. Со всем этим покончено.
— Все это принадлежит вашей жизни, — перебил Маркони. — Здесь заведомо должны содержаться полезные для вашей мести детали.
— Нет, — сказал Дондог. — Все это никогда ничему не принадлежало. Никогда ничего не содержало. На том и остановимся.
Вот и все с литературой.
14
Элиана Хочкисс
— Однажды днем, — начал было Дондог, потом на секунду оторопел, потеряв нить, с открытым ртом.
— Или, скорее, ночью, — подхватил он. — Давным-давно. Ко мне подошла женщина.
— Ну, — подначивал Маркони.
— Я ее никогда прежде не видел, — сказал Дондог.
Он колебался. В его словах не осталось ни грана силы, они едва долетали до растекшегося силуэта Маркони.
— Давайте же, Бальбаян, — не отставал Маркони.
— Я просто-напросто ничего не помню об этой истории, — волынил Дондог. — Я сказал «давным-давно», потому что нужно четко определить эпоху. Но в остальном я ни о чем не помню.
— Все вернется, когда вы начнете говорить, — сказал Маркони.
— А если что-то и всплывает, — сказал Дондог, — то сроку тому всего несколько дней.
В темноте и затхлости 4А он ощущал себя вялым и безжизненным. Тут же была и история, такая же безжизненная и темная, и он не видел ни к чему удерживать ее в себе, ни к чему давать ей рождение. У него не было никаких оснований ни говорить, ни молчать. В подобных терминах вопрос не стоял. Что у него было, так это сон.
— Не засыпайте, — встряхнул его Маркони. — В ночь перед угасанием ни за что нельзя засыпать.
— А? — переспросил Дондог.
— Это приносит несчастье, — заключил Маркони.
— Какое там, — сказал Дондог. — В том состоянии…
— Соберитесь, Бальбаян, с силами, — наседал Маркони. — Вы вот-вот умрете, не время сдавать. Ведите себя так, как будто здесь присутствует Джесси Лоо. Как будто вы должны быть перед ней на высоте.
— Джесси Лоо, — сказал Дондог. — Не верится, что она еще может прийти…
— Она, чего доброго, уже здесь, — сказал Маркони.
Дондог выказал недоверие.
— За дверью, — подсказал Маркони. — Прямо сейчас за ней и шаманит.
— Я ничего не слышу, — сказал Дондог.
— Ведите себя так, будто слышите ее барабан, — сказал Маркони. — Облегчите ей задачу, Бальбаян. Она здесь, чтобы вам помочь. Выкладывайте оставшиеся у вас за душой образы. Она, возможно, извлечет из них что-нибудь полезное.
Наступила тишина. Она длилась добрых два часа. Мне в голову не приходило никаких мыслей. Я старался расслышать барабан или колдовские воздыхания Джесси Лоо позади двери. Я ничего не слышал.
— Давайте, — настаивал Маркони. — Последняя ясная страница перед угасанием.
— Перед местью, — поправил Дондог.
— А, вы все еще носитесь с этим, — с сожалением откликнулся Маркони.
— Ну, — сказал Дондог. — Просто чтобы что-то сказать.
Он сделал вдох. Воздух нес больше хлама, чем газа. Сырость кишела комками.
— Смелее, Бальбаян, — подначивал Маркони.
— Предупреждаю, — сказал Дондог. — Это история любви. И чувствую, что она будет печальной.
— Неважно, — сказал Маркони. — Джесси Лоо слушает вас.
— Ладно, — сказал Дондог и начал рассказывать.
Однажды ночью, в духоте какого-то плохо освещенного сада, ко мне подошла незнакомая женщина и на языке, которым я не пользовался с самого детства, на уйбурском, сказала, что ей меня не хватало, что меня ей бесконечно недоставало и что она все время не переставала меня любить.
Мы находились в двух километрах от южного портала, в лагере 21. Близилась полночь, общественный сад был пуст. Под кустами в подземных трубах журчала вода. В сумерках разразилась гроза, но дождь уже перестал. Под прессом темноты и жары благоухали листья фикусов, поблескивая там и сям, когда на них падал свет уличных фонарей.
Незнакомка выдала свою речь залпом, словно произнесла затверженное наизусть послание. Но эмоция искажала ее голос, а на третьей фразе изменили голосовые связки. Слова распались, стали неуловимы для уха. Густая тень мешала мне читать у нее по губам. Наконец она смолкла.
Поначалу я не знал, как ответить. Так непривычно, когда к тебе обращаются по-уйбурски, в лоне знойной ночи, обращается женщина, с которой ты никогда не встречался и которая тебя любит.
За деревьями простиралась зона Краук, комплекс павильонов, где потрепанные девицы предлагали подчас Дондогу свои жалкие сексуальные услуги. Промелькнула мысль, что меня заклеивают, но я ее тут же отмел. Конечно, нет. Эта женщина говорила о любви отнюдь не за доллар.
По совсем близкому проспекту с черепашьей скоростью проезжал оснащенный громкоговорителем джип, он пролаял какую-то полицейскую фразу, после чего вернулся покой, лиственный, влажный, без тайны.
— Вы спутали меня с кем-то другим, — произнес я.
Сумрачный жар застаивался. Я ощущал, как по всему моему телу стекают ручейки. Я давно не разговаривал и теперь говорил вязко и путано. Мне было стыдно. Стыдно своего голоса, своего пота, стыдно, что я так скоро, за каких-то сорок лет заключения стал жалкой развалиной.
— Я разговариваю с Дондогом Бальбаяном, — пробормотала она, как будто кто-то просил ее описать свои дела и поступки.
— Вот я и… — сказал я. — Это недоразумение.
Над нами верещали насекомые. Я не понял ее ответа, нескольких слов, которые она произнесла совсем тихо.
