Книга У женщин грехов не бывает! - Ирина Крицкая

Я вернулась из Египта рано утром. В Москве было минус двадцать пять. Когда двери аэропорта открылись, я не смогла выйти на улицу. С первого раза не получилось, у меня под дубленкой ничего не было кроме майки. Сунула нос – и назад. Как в прорубь, честное слово. Я открыла чемодан и натянула все, что было, и шарф на ушки намотала.

Все равно было холодно, на стоянке я попрыгала как зайчик возле своей заледеневшей машины. Сапоги на снегу хрустели, как я быстро отвыкла от этого хруста. Что я там пробежала до машины? А спина насквозь промерзла, и пальцы кололо до боли. Я корчилась в салоне и мечтала о борще. Ничего не надо мне, ни страстей, ни книжек – борща мне горячего со сметаной, пять капель водки к нему, с грибочком и с перцем. Всю дорогу я думала только об этом. Точнее, ни о чем. Я это умею. Очечки на нос, «Ду хаст» погромче, педальку в пол – и никаких страданий. Главное, сентиментов не слушать, неврастеникам нужна жесткая музыка и левый ряд.

Когда я проезжала Задонск, было уже светло. Я только там глаза и подняла. Купола на холме сверкали. На просторе, под небом, монастырь всегда кажется далеким и нереальным. После указателя «Задонск» я всегда сбавляю, голову в сторону, и рука сама тянется… Я успеваю перекреститься и дальше гоню, так еще ни разу и не свернула.

Мать моя там бывает, ездит к источнику. Известное место, все кому не лень туда приезжают. А мне еще рано, я потерплю.

Однажды, когда мне было двенадцать, к нашим окнам подъехала машина. Моя мама подняла чемодан, был у нас в доме рыжий кожаный чемодан, родители по очереди брали его в отпуск. Она подняла этот чемодан, а отец зашел на кухню и полез в аптечку. Положил под язык две таблетки нитроглицерина и начал дышать, глубоко и медленно. Я ему сказала: «Да ладно, пусть едет. Мы наконец-то заживем. Ура! Свобода!».

Я знала, что мать уезжает. Не в отпуск, а насовсем. Я даже рада была, как ребенок, который видит взрыв издалека.

Я осталась на кухне. Отец вышел в зал. Там молотил телевизор. Потом я услышала музыку. Показывали грустного композитора Мартынова. Он пел свою несчастную песню про лебедей. Ту, где самку лебедя убил охотник. «Ты прости меня, любимая, за чужое зло…» – вот эта песня. Отец стоял под люстрой с красными глазами. Метр девяносто, сто двадцать килограммов, нога сорок шестого размера, две любовницы, концерты, фестивали, галстук-бабочка… – все равно плакал.

Мама вышла из дома. Я забеспокоилась – ее чемодан остался в прихожей, и я поняла: что-то не так. Минут через пятнадцать она вернулась домой. Платье сняла. Халат надела.

А я не поняла, почему она осталась! Никто не просил. Зачем она «Лебедей» слушала, когда ее ждала машина? Собрала чемодан – поезжай! Я не поняла тогда. Подумала, ерунда какая-то, сначала собрать чемодан, а потом разобрать.

После этого у них с отцом было что-то похожее на любовь. Они сделали ремонт, съездили на море. Отец перевез домой концертный костюм. Мать его в щеку чмокала со всего маха, а потом вытирала отпечаток помады.

Но как-то среди бела дня она сказала мне: «Я сейчас, наверно, повешусь». Посуду моет на кухне и говорит спокойно, тихо «сейчас повешусь». Детям нельзя такое говорить, это она зря, конечно, но ей больше некому было сказать.

В тот день моя мать встретила того мужчину, из-за которого собирала чемодан. Случайно. Они поехали в Задонск, к источнику. Потом мама вернулась домой и сказала «повешусь».

Так что с музыкой у меня все четко, «Ду хаст» – и никаких лебедей. Не люблю, когда меня туманит.

Я подъезжала к дому. Поля сверкали, солнца море, но небо все равно с нашим русским грустным оттеночком. Мне было жалко терять этот день, не хотелось менять его на подвал и тяжелые разговоры. Я не хотела, не собиралась отвечать на жесткие непонятные мне вопросы.

Когда я повернула к себе на окружную, Лерочка позвонил. Ненормальный, он знал, что я домой еду. «Вот и славненько, – он сказал. – Нечего моей зайке делать у арабов». Знал, что я к мужу спешу, и все равно позвонил. Потому что было десять утра по Москве. В десять мы всегда были вместе. Он привык. И опять мне в трубочку хрипел:

– Я хочу тебя, Ирочка. Маленькая, что делать? Очень хочу тебя, где ты есть? Раздевайся.

– Ты сумасшедший! – я ругалась. – Лера! Я на трассе! Мне вообще уже нельзя звонить…

– Остановись где-нибудь.

– Ты сволочь! Ты маньяк! – Что-то в этом духе кричала, а сама уже сбавила и улыбалась.

И солнце у меня, и Лера, как не улыбаться.

– Писечка моя… – Он меня заговаривал. – Только услышал тебя – и сразу стоит. Соскучился, маленькая… Ты не представляешь, как я соскучился! Сколько мы уже не были вместе?

Я еще кричала на него: «Я еду к мужу! Я боюсь!», а сама приглядывала удобный съезд, рассматривала следы от чужих машин. Я слушала Леру, пусть еще говорит, я думала, все равно что, пусть еще немножко поскрипит мне на ушки.

– Маленькая, если бы ты знала, как я тебя ждал… Я так хотел реала… И какой облом! Я так и знал. Ничего нельзя делать заранее…

Я свернула с дороги, осторожно, наощупь, плавно выворачивала колеса по насту, спускалась к белым придорожным посадкам, в мелкий лесочек. Я старалась вписаться в колею точно и говорила медленно:

– Что теперь делать? Как я все объясню? Муж не поймет, он не такой, как мы. Он чистый человек. Я его люблю.

«Чистого человека» Лера пропустил мимо ушей. Выглянул в холл, прислушался: вода на кухне, чайник щелкнул, жена болтала по телефону. «В Китайском ресторане», – приглашала.

Лера закрыл свою дверь. Я перелезла на заднее сиденье. Очки сняла, все с себя поснимала – дубленку, кофту, майку, джинсы.

– Сучечка моя, мы с тобой еще не трахались в машине… Тебе не холодно?

– Лерааааааааааааааааа! – я заорала. – Я целовать тебя хочу. Сосать тебя хочу. Задушу тебя!

– Да, зайка, да! Сделай мне, как ты делала в гостинице.

– Язычком тебя везде, везде… нежненько… и в горло забираю…