На Стамбул льются весенние дожди. Теперь они уже довольно теплые. Нериман стоит на трамвайной остановке Эминёню. Под зонтиком. Живот такой, что чуть ли не до носа достает. Проезжают трамваи. И те, которые ждет Нериман, — до Аксарая — тоже проезжают. Но Нериман о чем-то задумалась. Она улыбается. Проезжают аксарайские трамваи. «Завтра я увижу Измаила. Мне сказали, что завтра ты его увидишь. Завтра я и Эмине приведу».
Льются весенние дожди на купол Новой мечети, на конусы минаретов, на Золотой Рог, на баржи, на Мост.
В такой же дождливый день Керим с Ахмедом продавали здесь свою газету, но тогда дождь только накрапывал, и Ахмед сначала застеснялся и не мог продавать.
Сердце Нериман сжалось. Сестре Керима сказали, что Керима отправили в сумасшедший дом.
Бедная женщина так и рухнула там, перед дверью с двумя полумесяцами. В руке у нее опять были четыре красные розы.
Льются весенние дожди на Рыбный рынок, на площадь Эминёню, на часы на площади, на трамвайную остановку, на крыши, на зонтик Нериман.
Проезжают аксарайские трамваи. Нериман чувствует невыносимую боль. Закусывает губы, чтобы не закричать. В живот, в пах ей словно вонзаются ножи. Завтра я увижу Измаила. Схватки следуют одна за другой. Она останавливает такси. Ей повезло: в такой дождь найти такси не просто.
Спустя три часа Нериман в спальне аксарайского дома с помощью соседки-акушерки родила Измаилу дочь. Соседи позвонили от бакалейщика в Кадыкёй и вызвали Осман-бея. Осман-бей ходит взад-вперед перед дверью спальни, держа за руку Эмине. Нериман в кровь искусала губы, чтобы никто, даже брат, не слышал ее криков. Изорвала простыню. Родила Измаилу дочь.
На Стамбул льются весенние дожди. Льют дожди и на деревянный, некрашеный, с эркером и решетками, дом семьи Эмине.
В ПОЕЗДЕ
Как только Измаил вошел, Ахмед показал ему на дверь:
— Смотри.
Измаил посмотрел. Все понял. Они обнялись.
— Я не стал ждать сорокового дня, Измаил.
— Хорошо сделал. Вообще-то… — Он не договорил. — Дай-ка, братец, я схожу, нужно бутылочку ракы.
— Я завтра поеду в Балыкесир, к Зие, Измаил.
— Как знаешь, но…
— В Стамбул еще ехать нельзя. Поговорю-ка я с Зией. Надо подумать, как мы можем пользоваться этой ямой. Из наших ответственных лиц на свободе только он.
Ахмед сбрил усы. Под губы засунул вату. Форма рта изменилась. Кожу над левым глазом они хорошенько прижгли йодом. Стало похоже на рану.
— Изменилось у меня лицо?
— В некоторой степени.
— Дай-ка мне свой паспорт.
Измаил на фотографии в паспорте похож на кого угодно, но только не на самого себя. У Измаила есть берет — подобные головные уборы носят американские матросы. Ахмед примерил и его и выпустил волосы из-под берета на лоб.
— Теперь совсем изменился, братец.
На следующее утро они проснулись рано. Обнялись. Измаил не пошел на работу.
— Дверь нельзя оставлять открытой! — воскликнул Ахмед. — Кому ты теперь дашь ключ?
Когда он на вокзале садился в вагон третьего класса, то заметил какого-то типа. Стоит на перроне. Выглядит так, будто наблюдает за теми, кто садится в поезд. Этот тип, кажется, мне знаком. Или я его с кем-то путаю? Опять эти мои подозрения. Черт побери!
Поезд тронулся. Ахмед сидит у окна, прислонился головой к стеклу.
* * *
Аннушка прислонилась головой к стеклу; мы возвращаемся в Москву. Ее рука — в моей руке. Мимо проносятся леса. Мы молчим. Она очень крепко держит меня за руку, словно я могу бросить ее в вагоне и убежать. Я бормочу:
Слушай тот ней, как он поет —
о скорби разлуки речь он ведет.
— Ты опять читаешь этого своего мистика?
— Как ты поняла?
— По ритму. Повтори-ка еще раз, сначала по-турецки, потом по-русски. Но только на ухо.
Я повторяю.
— Очень грустно. Этот инструмент, который неем называется, нельзя найти на Кавказе, в Средней Азии?
— Думаю, можно. А что ты будешь с ним делать?
— Попытаюсь найти его. Играть я на нем не сумею. Но дома на стенку повешу.
* * *
Тип, которого я видел на перроне, когда садился в поезд, вошел в купе. Сел напротив меня. Очень похож на того, которого я вспомнил. Черт побери! На меня якобы не смотрит. Вай, мать честная, если за мной следят, то не будут же сразу арестовывать. Им нужно понять, с кем я буду встречаться. Тогда ехать к Зие или нет? Конечно же нет! Не будем ни с того ни с него навлекать беду на парня… Тип вышел из купе. Мы подъезжаем к какой-то станции. Поезд замедляет ход. Значит, я ошибся. Наверное, он здесь сходит.
Я посмотрел в окно, чтобы понять, сошел тот субчик или нет. Не смог увидеть, но если он вышел с другого конца вагона, то я все равно не увидел бы.
Поезд тронулся.
* * *
Аннушка все так же крепко держит меня за руку. Мелькают березы. Русские обожают эти березы. А какое дерево любим мы? Тополь? Платан? Какое дерево люблю я? Иву? Вид у нее, у болезной, слишком слезливый… Я… Аннушка! Аннушка! Мне показалось, что я зову Аннушку по имени про себя, а оказалось, что я зову ее вслух.
— Что, Ахмедушка?
— Я никогда так не любил раньше и не полюблю никогда ни одну женщину так, как тебя…
— Через один-два года ты вернешься на родину, Ахмедушка. Какое-то время будешь меня вспоминать… Конечно, будешь. А потом… Но дело не в этом. У нас есть еще два года. Давай подумаем, как провести их вместе…
Во мне все сжимается. Даже если бы мне можно было открыть ей тайну, что я уезжаю через неделю, самое большее, через десять дней, то я сейчас все равно не смог бы на это решиться. В последнюю ночь скажу, может быть… Через день после моего исчезновения Аннушка все равно все поймет. Что будет, если я скажу ей одной ночью раньше? У меня не укладывается в голове, как я буду говорить Аннушке о своем отъезде.
