— Мой милый, я восхищаюсь тобою, но в то же время и жалею тебя, — сказал Сальватор. — Сегодня твой горизонт безоблачен, но завтра он может омрачиться.
— Сделай милость, избавь меня от общих мест!
— Сделаю милость и все же изволь выслушать. Твой знатный род, твои прежние друзья, весь этот высший свет, чопорный, замкнутый и строгий, был до сих пор твоей привычной средою, его воздухом ты, если можно так выразиться, дышал. Какую же роль ты собираешься играть там впредь?
— Я навеки от него отрекаюсь! Я уже думал о том, Сальватор, и весь этот мир оказался легче соломинки на весах моей любви.
— Превосходно. Когда ты вернешься в дом своих предков, родные, разумеется, простят твои прегрешения, но они, тем не менее, скажут, что так долго и упорно состоять в любовниках комедиантки недостойно тебя. Эти добродетельные родичи охотнее простили бы тебе сотню любовных приключений, нежели одну подлинную страсть.
— Не думаю. Но если допустить, что они станут вести себя так, это только укрепит мою решимость без всякого сожаления порвать и с семьей, и с прежними друзьями.
— В добрый час! Ведь наши почтенные родственники — люди прекрасные, но ужасно скучные: я уже давно безропотно слушаю, как они меня бранят. Если и ты наконец решился выйти из повиновения, что, кстати, весьма неожиданно и забавно, то, как говорится, с Богом! Меня это только радует! Однако, любезный Кароль, есть еще одна семья, о которой ты забываешь: это семья Флориани. И она — свидетель вашей любви.
— Ах, вот ты и коснулся самого больного места! — вскричал князь и вздрогнул как ужаленный. — Ты говоришь о ее отце, об этом жалком человеке, который считает, что мы нищие комедианты и только из милости живем здесь и кормимся! Это отвратительно, мне следовало немедленно уехать, когда я услышал, как он сказал это Биффи.
— Папаша Менапаче оказывает нам такую честь? — спросил Сальватор, покатываясь со смеху.
Однако, поняв, что Кароль весьма серьезно отнесся к этому нелепому происшествию, граф постарался успокоить друга и сразу же переменил тон.
— Если бы ты рассказал Лукреции об этом забавном случае, — начал он, — она бы, конечно, поспешила тебя утешить; и вот что, наверное, сказала бы эта чудесная женщина: «Дитя мое, все мои возлюбленные были люди бедные, ибо я больше всего боялась прослыть содержанкой. У вас же — миллионное состояние, и могут подумать, будто вы тратите на меня большие деньги; но я вас очень люблю и даже не задумываюсь над тем, что станут говорить, мне это глубоко безразлично; забудьте же и вы о вздорных выдумках моего отца и Биффи, как я забываю ради вас обо всем на свете». Так что, сам видишь, Кароль, тебе следует поменьше обращать внимания на пустые толки. Поговорим-ка лучше о детях Лукреции. О них-то ты подумал, друг мой?
— Разве я недостаточно их люблю?! — воскликнул князь. — Разве хоть когда-нибудь пытался отдалить их от матери?
— Но ведь они вырастут! И все поймут. Мне хорошо известно, что все они внебрачные дети и не знают своих отцов, но пока они еще в том счастливом возрасте, когда ребенок не понимает, что у него непременно должен быть отец. Каким образом Лукреция выйдет в будущем из столь деликатного положения и какие возвышенные или, напротив, прискорбные сцены произойдут в лоне этой семьи, нас с тобой не касается. Я верю в прекрасную душу Флориани и думаю, что она с честью выйдет из положения. Однако не резон тебе еще больше осложнять дело своим постоянным присутствием. Ведь ты не можешь да и не захочешь лгать. Какой же ты видишь выход?
Когда Кароль испытывал душевные муки, он не находил облегчения в словах, вот почему он закрыл лицо руками и ничего не ответил. Этот грозный вопрос уже давно терзал его: еще в тот день, когда дети Лукреции особенно утомили его громкими криками и смехом, перед его глазами смутно предстала картина будущего.
Мысль о том, что когда-нибудь он может, сам того не желая, стать врагом и злым гением этих прелестных детей, естественно возникла у него в ту минуту, когда они впервые вызвали в нем скуку и раздражение.
— Ты проникаешь скальпелем в самые недра истины и заставляешь меня созерцать ее окровавленное нутро, — с болью сказал он наконец своему другу. — Ты хочешь, чтобы я отказался от своей любви и умер из-за этого? Убей же меня сразу. Уедем!
XXIII
Сальватора поразила сила страсти, все еще владевшей Каролем. Ему было невдомек, что страсть эта под влиянием страдания будет не уменьшаться, а, напротив, возрастать: сам Альбани искал в любви счастья, и если не находил его, то любовь в нем постепенно угасала. В этом отношении он походил на всех нас. Но Кароль любил ради самой любви, и никакие муки не могли его устрашить. Ныне он вступал в новую пору мучительных переживаний, ибо время пьянящего блаженства уже миновало. Однако пора охлаждения для него никогда не должна была наступить. Она превратилась бы для князя в физическую агонию, ибо любовь стала его жизнью, и какой бы эта любовь ни была — сладостной или горькой, — он не в силах был забыть о ней хотя бы на мгновение.
Сальватор, долго изучавший характер Кароля, но так и не понявший главного, полагал, что его пророчество непременно исполнится, все дело только во времени.
— Друг мой, ты не понимаешь меня, а вернее, думаешь совсем не о том, о чем я толкую, — сказал граф. — Боже избави! Я вовсе не собираюсь нарушать блаженство, которым ты еще можешь долго наслаждаться! Напротив, я считаю, что ты должен бездумно отдаваться счастью и впервые в жизни целиком подчиниться нежной прихоти судьбы. А хочу я сказать тебе совсем другое: в будущем, когда счастье начнет меркнуть, ты не должен упорствовать и удерживать его силой. Рано или поздно наступит день, когда яркое светило, которое ныне озаряет тебя своими лучами, начнет угасать. И тогда тебе следует покинуть свою возлюбленную, не дожидаясь, пока наступит скука и пресыщение. Тебе надо будет немедленно бежать… с тем, чтобы — пойми меня правильно! — вновь вернуться, когда тебе снова захочется зажечь факел своей жизни от ее огня. Как видишь, я допускаю, что твое постоянство будет длиться вечно. В этом я вижу лишний довод в пользу того, что надо ослабить узы, соединяющие вас, ибо постоянное и полное уединение угнетает человека. Все, что тебя здесь теперь шокирует, издали покажется совсем иным, а когда ты опять возвратишься, то увидишь, что воображаемые горы — всего лишь песчинки. Ты уже и сам понял двусмысленность своего положения, так вот, все неприятное, что связано с этим, исчезнет, когда ты перестанешь быть единственным и непременным гостем в доме. Детям не придет в голову в чем-либо тебя упрекнуть, ибо если окружающие и будут догадываться о предпочтении, которое оказывает тебе Лукреция, то не смогут этого доказать. Ваши частые встречи, ваше постоянное общение уже не будут казаться вызовом свету, а станут свидетельством возвышенной и прочной дружбы. Если бы ты был даже давним и близким другом Флориани, как, скажем, я, то и тогда тебе не следовало бы постоянно находиться возле нее — это предосудительно и неосторожно. Но ведь ты — ее возлюбленный, а потому должен вести себя особенно осмотрительно; и ее, и твое достоинство требует, чтобы вы хоть немного скрывали свою страсть от посторонних глаз. Быть может, ты находишь, что меня слишком заботит репутация женщины, которая сама никогда не придавала ей серьезного значения. Но уж тебе-то не к лицу сомневаться в искренности ее решения восстановить свое доброе имя ради будущего дочерей: ведь именно для этого она заблаговременно оставила свет и порвала все прежние связи. Не захочешь же ты, чтобы из-за тебя оказались напрасными и принесенная ею жертва, и похвальные решения, которые так ее радовали; не станешь же ты ей мешать быть прежде всего добродетельной матерью семейства: вспомни, как трогательно она гордилась этой ролью в тот день, когда мы постучались в двери ее дома. И двери эти были заперты! Я никогда не прощу себе, что нарушил затворничество Лукреции и, можно сказать, буквально заставил эту доверчивую и великодушную женщину раскрыть тебе свои объятия, если она когда-нибудь проклянет тот роковой час, когда я отнял у нее покой и развеял в прах ее мечты о безмятежном и целомудренном существовании.
