Как быстро все пролетело. Вроде и недавно лейтенантиком носился он по аэродрому, как глупый щенок, впервые выпущенный порезвиться на луг и ошалевший от нахлынувших на него новых ощущений. Потом — взросление как профессионала, зрелость и, наконец, старость… Здесь, на этом пропахшем керосином поле, прошла большая часть его жизни. Дом, семья — это все здорово, конечно, без этого нельзя, надо же куда-то приходить после полетов. Но основное место в его жизни — здесь, на огромной поляне, застланной бетонными рукавами рулежек, заплатками стоянок, между которых вольготно раскинулись зеленые травяные ковры. Здесь, где особый запах имеет ветер, подгоняемый десятками раскрученных винтов. Где многоголосная симфония звуков громогласно и властно давит на уши. Где хаотично, для взгляда непосвященного, движутся в разных направлениях люди, машины, вертолеты. На самом-то деле все это вавилонское столпотворение подчиняется строгим законам, и не дай бог их нарушить. Но он-то их знает и поэтому чувствует себя как рыба в воде, на своем основном месте…
Пока Афанасьич прожевывал в мозгу эти невеселые мысли, ноги сами собой привели его на стоянку, к борту, на котором предстояло сегодня лететь.
Машинка была под стать ему, старенькая, заканчивающая свой век. Через месяц — на списание по календарному сроку эксплуатации. Свисающие лопасти пожилой вертушки печально покачивались и периодически, под напором налетевшего ветерка, почтительно кланялись подходившему к машине командиру экипажа.
Вид ее выцветших на солнце, ободранных струями дождей бортов навевал мысли о бренности существования всего на земле.
Потеки масла с шарниров втулки винта жалостливыми слезами капали на землю. Лужица керосина под внешним баком заставляла старушку стыдливо поджимать стойки шасси, пытаясь прикрыть следы своей немощи. Паутина мелких трещинок на блистерах морщинами на усталом лице отметила почтенный возраст аппарата.
«Ну, здравствуй», — мысленно обратился к вертушке Афанасьич.
Как ты? Ничего? Выдержишь сегодня? Не бойся, на этот раз тяжестей не будет, никакой внешней подвески, десанта, бочек с керосином внутри и прочего грузового хамства. Так, терренкур двух стариков на природе и ничего больше. Ласково проводя шершавой ладонью по обветшавшему железу, пилотяга степенно, по многолетней привычке обошел машину кругом, заглядывая в нужные для контроля места. Так мужчина, находясь даже в пенсионном возрасте, обязательно посмотрит вслед проходящей женщине, рефлекторно отмечая ее достоинства. «Старость — это когда вид проходящей мимо красивой женщины будит не надежду, а воспоминания», — вдруг некстати полезла в голову Афанасьичу кем-то оброненная фраза. Усмехнувшись, он кряхтя полез в кабину.
Там все было на своих местах, как и тридцать лет назад.
Ну там пара пультов поменяла свое содержание из-за последующих модификаций, но главные органы управления и приборы, определяющие неповторимую индивидуальность этой машины, остались на своих местах.
Надев привязную систему парашюта, вжатого в сиденье, и пристегнув привязные ремни, Афанасьич что-то задумался.
Перед ним поплыли картины давно минувших дней. Всполохи памяти стали высвечивать ему один за другим эпизоды его летной биографии, насыщенной всякими, не всегда приятными, событиями.
Вот он, еще юный лейтенант, сдает проверку техники пилотирования самому комэску, пожилому, уважаемому человеку по фамилии Субоч. По-белорусски субоч — это филин. Да и внешне он походил на эту птицу. Широколицый, с оттопыренными ушами, кряжистый, он даже по земле ходил как-то боком. Зато летал, как Бог, ну или, по крайней мере, как птица. Боялись его подчиненные и уважали. Суров был, но справедлив, как и положено командиру.
Помнится, когда с ним, сидящим на инструкторском сиденье, выруливал, а потом взлетал, коленки от страха и напряжения подрагивали. А потом, когда ритм полета захватил и заставил позабыть обо всем, не относящемся к делу, волнение куда-то ушло, руки-ноги стали автоматически двигаться, подчиняясь инстинктам и уже к этому времени выработанным рефлексам, заменяющим недостающий опыт в деле летания. Получилось вроде неплохо. Комэска на разборе тогда впервые похвалил его и запомнил этот полет. К молодому пилоту стали приглядываться начальники, все чаще планировать полеты по программе подготовки командира экипажа. Говорят, что самый длинный путь у летчика — между правым и левым сиденьем. Дело в том, что на левом восседает командир экипажа, а на правом, соответственно — летчик-штурман, или «правак». У некоторых эта дистанция не преодолевается до пенсии. А его тогда назначили командиром быстро, всего через три года сидения на правой чашке.
А вот другая картинка всплыла в памяти. Он, уже слегка оперившийся летчик второго класса, летит в свинцовых апрельских тучах по учебному маршруту. И надо ж ему тогда умудриться попасть в жуткое обледенение, которого отродясь не было в тех краях.
Ну и ото льда, попавшего в воздухозаборник, захлебнулся один из двигателей. Оставшийся движок наотрез отказался тянуть вертушку в горизонтальном полете на родной аэродром, до которого было рукой подать. Пришлось садиться на замерзшее болото с кочками по полметра. В инструкции нет методики посадки на неровную поверхность. Пришлось полагаться на летное чутье и возможности машины. Сели они тогда на одном движке ювелирно, по-грачьи, примостившись на крохотном пятачке между деревьев. Когда вылезли из кабины осмотреться, залюбовались тусклым блеском толстенного слоя льда, покрывшего вертолет, как елочную игрушку.
А вот в панораме памяти нарисовалась «ридна Афганщина»… Мелькание острых, как ножи, склонов гор во время полета на спасательной операции. Тогда при высадке десанта в Панджшерском ущелье сбили несколько наших экипажей. Пришлось вытаскивать и живых, и мертвых непосредственно из-под носа противника. На земле что птица, что вертушка чувствует себя уязвимой, беззащитной. А тут духи лупили со всей дури в упор.
Спасибо машинке, выдержала. Взлетали из ущелья с перегрузом, с простреленными движками и редуктором. Как дошли до аэродрома, одному Богу известно. Когда вернулся в Союз, свечку ему поставил.
Чернобыль. Тьфу, при одном воспоминании о нем во рту появляется свинцовый привкус…
Кавказ. Полные ужаса глаза стариков, женщин, детей, эвакуируемых из зоны «межнационального конфликта».
На вертолетчиков они смотрели, как на ангелов-спасителей, поднимающих вверх из ада. Запомнилась одна чернявая маленькая девочка, умоляюще тянущая к нему, сидящему в кабине, свои ручонки… Впервые он тогда нарушил инструкцию, вывозя из-под обстрела людей в грузовой кабине ровно столько, сколько смогло уместиться, стоя впритык друг к другу. Как в трамвае…
Череда похорон. Сбитые в бою товарищи. Погибшие во время катастроф друзья. Ушедшие навсегда ровесники, учителя, родители…
«Ну что, командир, на запуск?» — вернул в происходящее Афанасьича голос бортача Вани Смыкова. Зиновьев молча кивнул головой и, отметя в сторону все постороннее, привычно погрузился в череду манипуляций с тумблерами и переключателями, сопровождающими процесс оживления застоявшейся вертушки.
