Если Курт за ужином о чем-нибудь говорил, то всегда только о трубах, канавах и коровах. И, разумеется, о кровохлебах. Мне кусок не шел в глотку, а Курт лопал себе и толковал о кровохлебах. У него не пропадал аппетит, когда он говорил: «Чем больше холодает на дворе, тем больше они лакают крови». И с моей тарелки он все доедал, да еще сковороду вытирал корочкой.
— Днем я не мог усидеть в доме, — рассказывал Георг, — шел куда глаза глядят, а иначе спятил бы. Улица точно вымершая, поэтому я уходил из поселка. Во всей округе не осталось даже крохотного пятачка, где я не побывал бы трижды. Слоняться по полям не имело смысла. Земля от росы мокрая и уже не просыхала, из-за холодов. Все снято, сжато, собрано, связано. Только бурьян созревал и наливался соками да корни пускал поглубже. С бурьяна сыпались семена.
Я как можно крепче сжимал губы, а все равно семена приставали, везде они цеплялись — на затылке, на ушах, на волосах. Жгучие, я весь исчесался. В бурьяне подкарауливали добычу кошки. Жирные такие, сидят притаившись, стебли и не шуршат. Взрослые зайцы еще могли убежать. А зайчата на бегу катились кубарем, тут им и приходил конец. Мне какое дело, не мою глотку перекусывали. Озябший, замурзанный, ни на что не глядя, я шел мимо. Никогда больше не спасу ни одного зайца.
— Что правда то правда, полевые травы красивые, — сказал Георг. — Но в полях куда ни посмотришь — всюду как будто разинутые голодные рты. Небо куда-то убегало, сырая земля, тяжелая, облепляла башмаки. Листья, стебли и корни у этих трав красные, как кровь.
Эдгар приехал в город один, без Георга. Накануне вечером Георг радовался, что наконец-то вырвется из поселка, что вместо грязи и травы опять увидит асфальт и трамвайные пути. Но утром он копался и мешкал.
По дороге Георг еле тащился, и Эдгар начал догадываться, что он задумал опоздать к поезду. На полпути Георг остановился и объявил: «Я возвращаюсь. В город не поеду».
— Его нытье про то, как одиноко было у Курта, — это просто отговорки, — сказал Эдгар. — Теперь-то он не один, я целый день дома, родители тоже. Но с Георгом не поговоришь. Он точно привидение.
Утром Георг просыпался рано, одевался и садился у окна. Когда начинали стучать тарелки и ложки, он брал с собой стул и садился за стол. После завтрака опять ставил стул у окна. Сидел там и смотрел.
А на что смотреть? Голое дерево, акация, канава, мостки, грязь и трава, ну и всё. «Когда принесут газету?» — спрашивал. Приходил почтальон, но Георг газету и в руки не брал. Он ждал ответа из паспортной службы. Когда Эдгар куда-нибудь отправлялся — пройтись или в сельский магазин, — Георг оставался дома. Говорил, ради этого не стоит и башмаки надевать.
— Моим родителям он мало-помалу становится в тягость, — сказал Эдгар. — Не из-за кормежки или ночевки, он ведь за все платит, хотя родители не хотят брать с него ни гроша. Но мама говорит: «Он у нас живет, и при этом мы ему мешаем. Он не умеет себя вести».
День ото дня Эдгару было все труднее объяснять родителям, что он знает Георга с другой стороны, что Георг стал таким дубинноголовым потому, что голова у него битком набита заботами. Родители сказали: «Какие там заботы! Скоро он получит свой загранпаспорт».
Все началось в то октябрьское утро, когда Георг с полдороги повернул назад и Эдгар уехал в город один. Злосчастный был день.
В поезде сидела группа мужчин и женщин, распевавших религиозные гимны. Женщины держали в руках зажженные свечи. Гимны, однако, не были торжественными и важными, как в церкви. Эти песнопения приноравливались к стуку колес и тряске вагона. Голоса женщин были тонкими, высокими, — казалось, им что-то грозит и они жалобно плачут, боясь сорваться на крик. Глаза у них вылезали из орбит. Зажженными свечками они чертили круги в воздухе, поднимая свечи так высоко, что делалось страшно, как бы не загорелись стены вагона. Садившиеся на станциях перешептывались: «Сектанты, сектанты! Местные, из соседнего села». Контролер в этот вагон не заглянул: певцы хотели петь без помехи и сунули ему денег. За окнами тянулось поле: высохшая, забытая кукуруза и черные, без единого листика стебли подсолнухов. В самом центре этой запустелой местности, за каким-то мостом, как только в окне появились заросли кустов, один из певших дернул ручку стоп-крана. И провозгласил: «Здесь надлежит помолиться».
Поезд остановился, и группа вышла. В кустах, перед которыми она построилась, еще валялись свечные огарки, оставшиеся от прошлого раза. Небо висело совсем низко, группа пела, а ветер гасил свечи. Пассажиры, к сему не причастные, прилипли к окнам и глазели.
Только Эдгар и еще один мужчина остались на своих местах. Мужчина весь трясся и сжимал кулаки. Ударял себя по коленям и смотрел в пол. Вдруг он сорвал с головы шапку и в голос разревелся. «Меня ждут», — сказал он, ни к кому не обращаясь. И уткнулся лицом в шапку. Потом крепко выругался, проклиная сектантов, и добавил: «Все деньги псу под хвост».
Сектанты наконец снова забрались в вагон, поезд медленно тронулся. Плачущий мужчина, открыв окно, высунулся наружу. Его взгляд бежал вперед вдоль голых рельсов, силясь сократить оставшийся путь. Вскоре он надел шапку и вздохнул: поезд не торопился.
Когда до города осталось всего ничего, женщины задули свечи, а огарки спрятали в карманы. Пальто у них, как и вагонные сиденья, были закапаны воском, и капли походили на пятна застывшего жира.
Поезд прибыл. Мужчины выходили первыми, женщины следом. За ними остальные, непричастные.
Тот плачущий человек встал и, пройдя в конец вагона, поглядел из окна на перрон. Затем вернулся, сел в углу и закурил. На перроне стояли трое полицейских. Когда вагон опустел, они вошли и вытолкали мужчину на перрон. Шапка осталась на полу, а самого его увели. Из кармана куртки у него выпал спичечный коробок. Мужчина два раза оглянулся, ища глазами Эдгара. Эдгар поднял коробок и сунул в карман.
Он постоял под большими вокзальными часами. Ветер пронизывал до костей. Потом Эдгар посмотрел на тот угол, где избили Георга. Между ларьком и стеной дома кружилась сухая листва и бумажки. Вниз по улице Эдгар направился в город. Город — всюду, когда не имеешь цели.
Эдгар зашел к парикмахеру. «Утром мало клиентов», — объяснил Эдгар, а позднее он сказал: «Я не знал, что делать, поэтому отросшие волосы начали действовать мне на нервы. И хотелось поскорей в тепло, и еще я подумал: пусть кто-нибудь, кто ничего обо мне не знает, немножко обо мне позаботится».
Эдгар все еще называл парикмахера, у которого они стриглись в студенческие годы, «наш парикмахер». Эдгар, Курт и Георг вместе ходили к этому человеку с хитроватыми глазами, так как втроем было легче выносить его цинизм. И еще потому, что сальностями он потчевал своих клиентов лишь до той минуты, когда брался за ножницы. Тут он делался чуть ли не робким или вообще молчал.
Парикмахер пожал Эдгару руку: «А-а, так вы опять в городе. А где два рыжика?» — полюбопытствовал он. Лицо его не постарело. «Теперь многие не ходят до самой весны, — сказал он. — Носят шапки, а деньги, сэкономленные на стрижке, пропивают».
