— Бывали когда-нибудь в Л’Иль-сюр-ла-Сорг? — спросил фон Шлейгель.
Лизетта молча покачала головой. Люк заметил, что даже напускная ее бойкость дала трещину. Девушка прижималась к нему, стараясь держаться подальше от milicien . И хотя Люк отчаянно злился на нее, ему хотелось обнять и ободрить девушку — что под каменным взором надсмотрщика он делать опасался.
— Я там бывал.
— Дивный уголок. Вы, французы… гм, ничего, что я вас к ним причислил? У вас на юге столько всего прекрасного!.. Разве подумаешь, что идет война? Можно прогуливаться по широким улицам среди мельниц, вдоль прелестной речки, что вьется по городу. А Фонтен-де-Воклюз! Никогда я еще так не наслаждался…
Фон Шлейгель явно что-то затевал. К чему вся эта дружеская болтовня? И при чем тут Л’Иль-сюр-ла-Сорг?
Люк мрачно глядел в окно автомобиля. Отец его когда-то ездил в Париже на очень похожем… Молодой человек сморгнул, пытаясь не отвлекаться на воспоминания. Сейчас важно одно — выскользнуть из лап этого скользкого фона Шлейгеля.
Ряды виноградных лоз тянулись во тьму. Автомобиль ехал вдоль виноградников, основанных еще в одиннадцатом и двенадцатом веках Авиньонскими папами.
— А папы знали толк в жизни, да, Равенсбург? Честно говоря, я тоже насладился бутылочкой-другой производства Шатонеф-дю-Пап. Прежде мне не довелось пить бургундского.
Люк изобразил улыбку.
— Помнится, однажды мне повезло попробовать рейнского рислинга, — солгал он. — С тех пор я не могу себе представить более утонченного напитка.
— Ах, вы говорите о том, что мы называем десертным вином, Равенсбург. Кто же его вам дал? Ведь вы росли на юге, во Франции.
Еще одна ошибка. Зачем разболтался? Сам же свои правила нарушает! А вот Лизетта благоразумно помалкивает.
Люк выразительно пожал плечами.
— Я был ребенком. Ничего не помню — только сладость.
— Хммм, любопытно, — промычал фон Шлейгель.
К счастью, они уже въезжали в Л’Иль-сюр-ла-Сорг. Самая старая часть города — Якоб Боне когда-то рассказывал сыну, что ее историю можно проследить до рыбацкой деревушки в римские времена — стала пристанищем еврейского народа в четырнадцатом-пятнадцатом веках, когда евреи бежали на папские территории. Люк усмехнулся — какая горькая ирония! Сейчас ее рыночная площадь, обычно оживленная, обслуживала главным образом нужды немецкого гарнизона. Рядом с ней, меж двух рукавов реки Сорг, высился собор.
Фон Шлейгель как раз разливался в лирическом отступлении о соборе. Люк кивал, делая вид, что слушает, однако мысленно не переставал гадать, куда их везут. Черный автомобиль миновал Старый город без остановок. Кругом было на удивление тихо и безлюдно. Местные передвигались в основном пешком или на велосипедах, у кого они имелись. Близился комендантский час.
Автомобиль свернул влево к величественному особняку и въехал в охраняемые солдатами ворота. Каменные колонны особняка были украшены нацистскими флагами. Люку, встревоженному до предела, померещилось, будто колонны истекают кровью. Пока фон Шлейгель сообщал о своем прибытии, Лизетта украдкой бросила быстрый взгляд на товарища.
В темноте автомобиля глаза ее казались огромными — и виноватыми. Люк ободряюще кивнул ей — ему всю дорогу хотелось это сделать.
— Ага, приехали! — воскликнул фон Шлейгель. — Наш штаб.
Сопровождающий milicien жестом приказал молодым людям выходить. Люк выскочил первым и подал руку Лизетте.
— Не волнуйся, милая, — вслух произнес он, а потихоньку шепнул: — Не геройствуй.
Лизетта шла рядом с ним, позволив Люку взять себя за руку и кое-как изобразив смесь страха и благоговения, уместную для тех, кого допустили в святая святых немецкого командования этой части Прованса.
Фон Шлейгеля встретило двое военных. Один был так молод, что у него еще не сошли юношеские прыщи.
— Мадемуазель Форестье, с вашего позволения, попрошу вас пойти с нашим помощником, — промолвил фон Шлейгель. — Он позаботится, чтобы вы удобно устроились. Быть может, не откажетесь от чашечки кофе… настоящего?
Лизетта, молча кивнув, посмотрела на Люка.
— А…
— О, не забивайте вашу хорошенькую головку волнениями за Лукаса. Нам просто надо немножко поболтать. И глазом не успеете моргнуть, как с ним воссоединитесь!
Люк подтолкнул ее.
— Ступай, Лизетта. Я буду рад помочь. — Он улыбнулся. — Настоящий кофе… оставь мне немножко.
Девушка выдавила в ответ слабую улыбку и позволила себя увести.
Фон Шлейгель повернулся к Люку.
— Сюда, пожалуйста.
Молодой человек нахмурился.
Фон Шлейгель сделал вид, будто поворачивается уходить.
— Ну же, идемте, — по-немецки поторопил он.
— Что вам от меня нужно?
— Всего лишь хочу задать несколько вопросов о человеке, которого мы ищем. Но давайте поговорим в более приватной обстановке, monsieur .
18
Люк покачал головой.
— Вы принимаете меня за кого-то другого.
— Возможно. Идемте.
Выбора не было. Отсюда не вырваться. Пулю в спину можно схлопотать в считаные секунды. Люк не сомневался: фон Шлейгель только и ждет повода.
Он позволил провести себя в хорошо обставленную комнату, где пахло кожей и табаком. Оттуда его препроводили в следующее помещение — гораздо меньше и без окон. Тут стояли небольшой стол и два металлических стула. Судя по всему — бывшая кладовая, теперь же, осознал Люк — комната для допросов. На короткий миг он пожалел, что не носит с собой капсулу с цианидом, которую ему как-то показывал Фугасс. Пилюли для самоубийства — их еще называли хлопушками за звук, который они издавали при раскусывании — изготавливала для партизан одна еврейка. Позже ее схватили, пытали и зверски казнили.
Мысли разбегались.
— Прошу вас.
Фон Шлейгель уселся и указал на второй стул.
Люк сел и встретил холодный взгляд гестаповца.
— За кем бы вы ни охотились, это не я.
— Люблю людей, которые сразу переходят к делу. Впрочем, я и не утверждал, что это вы. — Фон Шлейгель аккуратно, палец за пальцем, стянул кожаные перчатки и положил на стол рядом с папкой из манильской бумаги. — Французский или немецкий?
Люк пожал плечами.
— Как угодно. Уверен, по-немецки вам будет легче.
— Поведайте мне еще раз про свою жизнь.
Люк не вздохнул, не закатил глаза, никак не продемонстрировал, что ему до смерти надоело повторять одно и то же. Намеренно чуть коверкая язык, он рассказал фон Шлейгелю все то, что уже рассказывал на вокзале, и еще целую массу всякого прочего, весьма близкого к правде.
