Старуха, извиваясь, как червяк, пыталась добраться до нее, схватить, уговорить… До Паулины доносился только лихорадочный шепот:
— Да ничего я не хочу, — воскликнула Паулина и рассмеялась от невозможности объяснить свое новое знание о мире. — Ну как мне вам объяснить? Я хочу, чтобы все было так, как есть — я имею в виду, для меня.
— Все меняется, — проскрипел пыльный голос. — Только я не меняюсь.
— Конечно, меняется, — согласилась Паулина. — Но даже когда изменится все, пусть оно будет так, как станет. — Она опять рассмеялась от бесполезности своих объяснений.
Смех девушки заставил Лилит замереть, а все существа, набившиеся в хижину, разом повернули головы. Одинокий негромкий смех вихрем пронесся по пещере, вспорол и разбудил здешнюю бесплодную тишину. Воздух зазвенел от наполнившей его силы, стылая неподвижность потеплела; полумрак наполнился сиянием бесчисленных золотых искорок. Безрадостный дух холодного города на равнине пронзила радость сынов Божиих, способная проникать даже сюда. Лилит взмахнула руками и вскрикнула. Ей ответил тонкий слитный вой мертвецов, вой всех мертвых, которые не выносят радости. Сила чистого смысла ударила в основание Холма, и теперь уже взвыли еще живущие, мучимые болезнями духа, и здешние бессмертные, больные навсегда.
Стены сарайчика затрещали. Взвилось облако пыли. Паулина зажмурилась. Пыль ударила ей в нос и заставила чихнуть раз, другой. Когда она пришла в себя и открыла глаза, то увидела, что старый сарайчик лежит перед ней на земле грудой трухлявого, истлевшего дерева. Он не выдержал ее легкого стука в дверь и рухнул.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЗА ГОМОРРОЙ
— Значит, это последний визит? — спросил Стенхоуп.
— Да, — ответила Паулина. — Завтра утром я уезжаю в Лондон.
— Вы говорите, что работа вам понравится, — продолжал Стенхоуп. — Но вы же не представляете, какой она будет? Или представляете?
— Наверное, нет, — сказала она. — Завтра в двенадцать я должна встретиться с человеком дяди, и если он меня примет, сразу же начну работать. Дядя говорит, что пока я могу пожить у них, а потом найду какое-нибудь жилье.
— Вы пришлете мне адрес?
— Конечно. А вы пока останетесь здесь?
Он кивнул, и в разговоре образовалась пауза. Затем Паулина добавила:
— Кажется, сейчас многие хотят уехать.
— Многие, — кивнул он, — но некоторые не могут, а некоторым это и не нужно. Вам, конечно, лучше уехать. Мне — не обязательно. Могу остаться. Здесь есть цветы, книги, есть с кем поговорить, так что чуму можно и переждать.
— Вы не знаете, сколько это будет продолжаться? — глядя на него, спросила она.
Он слегка пожал плечами.
— Если это то, что моя бабушка называла печатями Апокалипсиса, то, может быть, и тысячу лет… Помните, там перед Страшным судом говорится о тысяче лет? С другой стороны, поскольку утверждается, что эта тысяча лет у Господа может стать одним днем, возможно, завтра утром все и кончится.[48]Мы, как в елизаветинской драме, живем, по крайней мере, в двух временных измерениях.
— Как это? — спросила она.
— Как тать в ночи, — ответил он. — По-моему, лучше не скажешь. Что-то крадет у нас наши сны, наши иллюзии, вообще все, кроме реальности.
— Они умрут? — спросила Паулина.
— Не думаю, — ответил Стенхоуп, — разве что — Боже, храни нас всех! — второй смертью. А пока эта чума будет только набирать силу. Мертвых здесь очень много, возможно, поэтому она и началась здесь.
— А Адела? — спросила она. — А Миртл?
— Ну, это им решать, — ответил он.
Паулина грустно улыбнулась и добавила:
— И вам.
— С мисс Фокс я буду говорить о Природе, — сказал он, — а с мисс Хант — об Искусстве. Если они пожелают. Конечно, Хью Прескотт лучше бы справился с мисс Хант. Он такой прагматик… а я даже в раю остаюсь немного августинцем.
— А я? — спросила она. — Я?
— Incipit vita nova,[49]— ответил он. — Кстати, когда завтра ваш поезд? Я хотел бы вас проводить.
— В половине одиннадцатого. Он кивнул.
— Вы найдете работу и останетесь в Городе Господа нашего… Впрочем, откуда мне знать, каков будет ваш Салем?[50]
Она встала и с удовольствием потянулась.
— Ну хоть поэты-то там будут?
— Мне и самому это интересно, — признался он. — Со временем узнаете. Но если спасенные поют, кто-то же должен писать им песни? Ладно, идите. Увидимся завтра на вокзале.
— Да, конечно, до завтра.
Они пошли к дверям, а затем, молча, по дорожке в мерцающей звездами ночи. У калитки она протянула ему руку.
— Дорога — это всегда волнение, а у меня его и в помине нет. Все становится проще на кругах… — она не закончила фразы.
Он улыбнулся ее нерешительности.
— Все еще боитесь назвать?
Паулина смутилась еще сильнее и решительно закончила:
— На кругах рая. Ну, спокойной ночи.
— До завтра, и спокойной ночи, — сказал он. — Ступайте с Богом.
Она сделала пару шагов, остановилась и оглянулась.
— Спасибо за рай. Спокойной ночи.
На следующее утро они вместе стояли на платформе, неторопливо обсуждая перспективы и возможности Паулины. Посмотрев в сторону, Паулина сказала:
— Смотрите, Питер, там мистер Уэнтворт. Он тоже едет в Лондон? По-моему, у него болезненный вид. Он нездоров?
— И даже очень, — мрачно сказал Стенхоуп. — Хотите поговорить с ним?
Уэнтворт заметил их приближение. Паулина улыбнулась и помахала ему. Он рассеянно посмотрел на нее, как-то вяло поднял руку и тут же уронил ее. Они подошли.
— Доброе утро, мистер Уэнтворт, — сказала Паулина. — Тоже едете в Лондон?
Уэнтворт с каким-то несоразмерным напряжением повернул голову и стал смотреть в другую сторону. Он глухо пробормотал:
