Потом он снова подумал про штуковину — пистолет под матрацем. Он немедленно заглянул туда, все осталось в прежнем виде: им самим перевязанный шпагатом пакет; к оружию явно никто не прикасался, даже не пытаясь его распаковать; он снова хотел его упаковать и отложить в сторону, но не решился. Это был тот самый пистолет или другой? Почему в тот раз он не стал проверять клеймо? Почему не вставил волосок в магазин? Не нацарапал никакой метки на рукоятке? Он со всех сторон осмотрел абсолютно новое оружие. Оно ничем не отличалось от других такого же класса. Ствол пистолета обладал своим специфическим запахом, явно отдававшим гарью. Или то было машинное масло? Интересно, какой запах у жженого пороха? Он уже в который раз сталкивался с вопросом: что же с этим делать, как поступить? Ему не пришло в голову ничего другого, как снова упаковать пистолет и спрятать подальше. Он выбросил бы пакет, выкинул бы ночью в Эльбу со стометровой высоты моста Кёльбрандт, чтобы при первой же оказии отделаться от проклятой штуковины. Не успел он об этом подумать, как накатились контраргументы: только бы удержаться сейчас от ошибки, он и так наделал их предостаточно. В любом случае он не допускал, что его поручение уже исполнено. Между тем он отдавал себе отчет, что эти люди не так-то скоро отступятся от него. Хотя не произошло чего-то такого, что касалось его лично, он не имел никакого отношения к тому или иному происшествию — или все же имел? Так все же был ли он к этому причастен? Во что оказался вовлеченным?
Дни, остававшиеся до похорон Кремера, проходили в общем-то неспешно — своеобразный льготный срок, в рамках которого каждый нагибался и прикрывался, чтобы его не узнали. В день похорон (на девятый день! — это была пятница) он рано поднялся и стал тщательно выбирать, во что одеться, все перепробовав перед зеркалом в прихожей: шляпу или шапку, солнцезащитные очки, подходит, не подходит, поднять воротник или опустить? Он попытался даже подкрасить брови, чтобы до неузнаваемости изменить внешний вид, переодеться для маскировки. Попробовал сунуть в карман пальто свой пистолет CZ… Только вот как смешно и глупо это смотрелось, все эти позы, насколько жалко, убого и даже честолюбиво перед лицом смерти, этого упрямого факта. Все свое убожество он уловил в одном взгляде перед зеркалом, так и не осознав, чего добивался. Может, свое прощание ему следовало бы организовать приглушенно и скрытно, а может, наоборот, выставить напоказ, поскольку торжественные похороны, как эти, оказались публичным актом? Ведь туда потянутся все, и среди них наверняка будет Бекерсон, этот безумец, чтобы посмотреть на свою работу. Так что неминуема встреча с ним, его самоличным противником, хотя глянуть ему в глаза будет не суждено… Эта мысль родилась как решение от противного: о да, друг, еще как! теперь подавно… Он, Левинсон, разумеется, пошел бы без труда всякого маскарада, с поднятым забралом, явился с повинной. Так обезумевши он все воспринимал.
Сами похороны произвели скорее отвратительное впечатление. Половина пришедших толпилась вне кладбищенской территории, он влился в поток, терпеливо ожидая продвижения вперед, затем выстаивал между другими могилами на самом кладбище. Когда гроб поднесли к свежеотрытой могиле, ему удалось протиснуться взглядом и тем самым персонально проститься с покойным. Вот только он не мог отделаться от ощущения того, что с него самого кто-то не сводит глаз. Он все время чувствовал, что за ним наблюдают, и этот кто-то, скрывавшийся в толпе, был Бекерсон… Он пытливо разглядывал серьезные лица, прислушиваясь к словам ораторов, немногих из которых понимал. Обводил взглядом стоявших вокруг, которые толком не осознавали, что же происходило в центральной части кладбища. Он так суетливо, напряженно и мучительно разглядывал столпившихся, что вся эта скорбная компания показалась ему группой заговорщиков, тайных агентов и их представителей угрожающего коллективного Бекерсона — сплошь бесцветные лица на темноватом фоне верхней одежды, и все в состоянии одинакового оцепенения.
Он ушел до официального завершения похорон. И лишь теперь, покинув кладбище, совершив свой любимый уход, ощутил собственное удивительное единение со скончавшимся писателем, который упокоился в своем деревянном ящике. При этом он задумался о собственной смерти, которая ему в любом случае предстояла. Для таких размышлений кладбище казалось наиболее подходящим местом… Потом он зашел в какое-то кафе, где за упокой Кремера выпил рюмку водки, чтобы проститься с ним еще раз. Ведь не исключено, что его убили, а может, он просто покончил с собой. Вывод о простоте случившегося в его представлении никогда не брал верх над укоренившимся убеждением в катастрофе, которая угрожала и лично ему, Левинсону. Он долго стоял, опершись о стойку, и размышлял о том, что хотя любая личная жизнь, его или Кремера, протекала во внешне неодинаковых, собственных или сугубо персонифицированных и тем не менее в одних и тех же индивидуализированных рамках, их всех неизменно характеризовала обезличенная бесчувственная жизнь… Уже тогда он оказался не в состоянии правильно осознать эту мысль и до сих пор не сумел все адекватно переварить, терпя неудачу уже при самом первом подходе.
Едва он добрался до дома и открыл входную дверь, как зазвонил телефон. От неожиданности он даже подумал, что не туда попал. Подойдя к аппарату, снял трубку и раздраженно проговорил: «Алло!» В ответ наступила пауза, потом раздалось: Это Левинсон? — Да. Уже не совсем чужой голос прозвучал на этот раз твердо, в некоторой мере даже решительно, но вместе с тем мягко и мелодично, как ему показалось, даже светло, с легкой улыбчивой интонацией: Это один ваш добрый друг. — Да?
Левинсон замер, изначально понимая то, что словно само по себе открывалась в решающие моменты. Значит, это был его голос, который напомнил о себе вновь, мягкий, обезличенный, трудный для осознания: Нам не мешало бы как-нибудь встретиться. — Да? От напряженного внимания ему удавалось выдавить из себя только это дурацкое «да». Предлагаю встретиться на Альстере, в десять утра на Альстере, остановка «Плотина». На этих словах разговор оборвался. Левинсон стоял онемев, прижимая телефонную трубку к уху. Он продолжал выслушивать прерывчатый треск, озаренный и неуверенный — идиот, не знающий ответа на сотню всяких вопросов.
Он размышлял только над одним: значит, это произошло, это был он, друг Бекерсон, ты смотри, у него и голос есть, разговаривать умеет, какой прогресс! Со мной беседует — хотя и не совсем естественно, не совсем верно, зато очень спокойно, уверенно, невозмутимо, не без понимания формы, пропорций. А голос у него мягкий, звенящий, почти что человеческий, из плоти и крови. Трудно представить себе, а ведь человек, человек из человечины, и вот такое сообщение? Нам не мешало бы как-нибудь встретиться — добрый друг — предлагаю — вот ведь свинья, вся гладкая, не уцепишь, зато такая уверенность, такое спокойствие, превосходство — кто же здесь в итоге сумасшедший?
Таким образом, со смертью Кремера вся эта история не закончилась, ведь он даже позвонил по телефону да еще затеял разговор, и голос-то какой, почти человеческий, голос у Бекерсона как у Фантомаса, по крайней мере совсем не похожий на маленького марсианина, о да, Левинсон, и все-таки ты идиот! А может, этот голос шептал ему слово «Кремер» в рыбном ресторане, такое, впрочем, тоже не исключалось… и наконец, еще один удар: Бекерсон уверовал, что он действительно исполнил-таки поручение, согласно которому совершил убийство Кремера! И это даже не показалось абсурдом, поскольку тот совершенно очевидно потребовал этого от него, Левинсона… И как он должен был ему ответить? В данный момент он фактически размышлял о пистолете CZ-75 и казался самому себе смешным дилетантом и безнадежным чудаком… Он вынул пистолет и стал его рассматривать — абсурд, да и только! Мысль о применении оружия могла прийти в голову только безумцу, да еще в таком большом городе, как Гамбург, да еще в дневное время, вернее в утреннее, в десять часов утра, отслеживать живого человека, чтобы выстрелить в него. В общем, для того чтобы снова упаковать штуковину, долго размышлять ему уже не потребовалось.
