Я рассказал Руфь о том, что произошло. Я предложил ей деньги за картину. Предложил для нее продать другую, уже мою картину, более дорогую. Она отказалась. Ей не нужны были деньги. Ее семья погибла в лагерях, она лишилась дома, она потеряла все, кроме того, что привезла сюда с собой в чемодане. Она ничего не просила и не брала ничего, кроме того, что было необходимо для обеспечения твоего будущего. Когда я спросил ее, почему она не сказала мне, что беременна, до того как я уехал из Флоренции, чтобы кое-как перебиваться в Англии до конца войны, она ответила: «Мне было семнадцать лет. Почему ты сам не спросил меня?» Твоя мать была гордой, Сара. Она любила меня беззаветно. У нее никогда даже мысли не возникало использовать тебя, чтобы заставить меня жениться на ней, несмотря на то что после войны, когда я нашел ее, я был всего лишь помолвлен. Я думаю... Нет, я уверен, она с самого начала знала о причинах моей женитьбы. Она также знала, что я люблю ее и никогда ее не оставлю. Она была частью меня. Потом оказалось, что она — это единственная выжившая часть меня. Она и Умберто заставляли меня жить.
Так вот, твоя картина продолжала висеть в комнате моей жены и оставалась собственностью Руфь. Мы решили, что картина вернется к ней или к тебе после смерти моей жены. Как ты знаешь, Руфь умерла первой. Моя жена пережила ее всего на несколько месяцев. Она оставила свою любимую картину нашему сыну. Он заплатил налог на наследство за эту картину из ее же имущества. Она была единственным напоминанием о тех счастливых временах, к которым так стремилась моя жена. Не потому, что эта картина была моим свадебным подарком, а скорее потому, что я смог убедить ее в том, что эта картина не была одной из тех... запятнанных картин, которые заставили ее относиться ко мне с презрением... Как мог я сказать ей, что картина принадлежит женщине, которую я люблю, и тебе, нашей дочери?
На этом Джейкоб прервался. Направление его взгляда изменилось, за кадром послышался чей-то шепот. Джейкоб посмотрел в сторону и сказал:
— Да.
Изображение исчезло, затем экран погас.
— Черт! — Прокурор встал и потянулся за пультом дистанционного управления. — Это уж точно не конец пленки, и совершенно очевидно, что это любительская съемка. Будем надеяться, что запись продолжится.
Запись продолжилась, снова появилось лицо Джейкоба. Теперь он сидел уже в другом кресле. На первой записи, пока он говорил, изображение постепенно темнело, сейчас картинка стала намного ярче и четче. Можно было разглядеть его костюм прекрасного качества, его смуглые руки с длинными пальцами. Справа мягко покачивались листья, слегка окрашенные в розовые оттенки. По всей видимости, он перебрался в сад адвоката, наверно потому, что в большой комнате стемнело.
Должно быть, в саду был кто-то третий.
— Вот так, хорошо. Ничего не трогай. Позови меня, если что-то будет не так, — произнес чей-то голос. Молодой счастливый голос из другого мира. Затем наступила тишина.
— Сара, непредвиденный... — Закрыв глаза, Джейкоб замолчал на секунду, затем продолжил говорить, не открывая глаз первые пару фраз, словно не мог смотреть в камеру, не мог взглянуть в глаза воображаемой Саре. — Мне очень тяжело рассказывать тебе о тех непредвиденных обстоятельствах, которые произойти со мной... И с моей женой. Но, несмотря на это, на закате моей жизни последнее, что мне осталось, это защитить тебя, открыв всю правду и отдав эту кассету на сохранение Умберто, на случай если она тебе понадобится.
Он закашлялся и прошептал что-то, глядя вниз. Кто-то за кадром протянул ему стакан воды. Инспектор узнал пальцы с деформированными артритом суставами, обтянутые тонкой кожей, покрытой возрастными пятнами. Джейкоб отпил из стакана и, не выпуская его из рук, с усилием продолжил.
— Через десять лет после моей свадьбы я получил письмо от человека, чье имя сейчас не так уж важно. Он уже умер. В тридцатые годы он продал мне несколько полотен импрессионистов по очень низкой цене. Как и твоя мать, тогда он бежал от нацистов. В течение многих лет он сотрудничал с моим отцом. Теперь он пришел ко мне, потому что он и его жена состарились, были больны и остались без гроша за душой. Я принял его лично и провел в комнату жены, поскольку ее как раз не было дома и прислуга не могла бы там нам помешать. Он был... взволнован. Когда я предложил ему компенсацию, сумма которой, по его мнению, была крайне ничтожна и оскорбительна для него, он очень разозлился и стал кричать. Я боялся, что нас могут услышать. Я попросил его выйти в сад.
«Боишься, что кто-то услышит о тебе правду? Трусишь, да? Твои родители погибли самой ужасной смертью, но по крайней мере им не суждено было увидеть, как ты обворовывал их преданных друзей. Сколько нас таких было? Сколько было доведенных до отчаяния людей, у которых ты обманом выманивал последнее, что было у них в жизни?»
«Я никого не обманывал. Я платил. Я за все платил».
«Платил жалкие гроши! Унижал, кидал подачки!»
«Я платил столько, сколько мог себе позволить в то время».
«Ты еще заплатишь за все, что ты сделал! Запомни это. Но заплатишь не деньгами! Все это обернется против тебя. Будь ты проклят! Хоть и нацепил дорогой костюм, а душа твоя вся сгнила!»
«Я уже за все заплатил. Мои родители погибли в лагерях. За всю мою жизнь меня обманывали все и всеми возможными способами. И я построил себе другую жизнь и не позволю тебе ее разрушить».
«Отдай мне то, что ты мне должен!»
Я дал ему чек. На большую сумму, на солидную сумму.
За камерой Умберто д'Анкона сказал Джейкобу что-то, чего они не расслышали? Или просто взглянул на него?
— Нет... Это была не полная сумма даже тогда, когда я ни в чем не нуждался. Нет, не полная сумма... Я испугался. Сколько еще других людей могло вернуться из прошлого?
Во всяком случае, этот человек остался доволен тем, что я заплатил ему приемлемую сумму, хотя по его глазам я видел: он понимает, что сейчас я ему тоже недоплачиваю. Он был удовлетворен, поскольку видел, как сбываются его горькие пророчества. Моя жена, вернувшись, услышала крики в саду. Она пошла меня искать и услышала наш разговор. В тот вечер разрушился мой брак. Это было тринадцатого июня в день моего рождения. Вот почему она вернулась раньше. Она не хотела, чтобы в этот день я обедал один.
Если Умберто решит, что тебе нужно посмотреть эту кассету, ты станешь третьим человеком в этом мире, кто знает правду обо мне. Умберто всегда знал, и твоя мать, как я уже говорил. Она любила меня всем сердцем со всей силой ее благородной души, невзирая на мои поступки. Думаю, на такую любовь способны лишъ женщины и только лишь некоторые из них.
Джейкоб потянулся в сторону, и рука за кадром помогла ему поставить на колени картину в раме.
— Сара, эта картина твоя. Умберто говорит, теперь мы должны, как похищенного ребенка, сфотографировать меня, картину и сегодняшнюю газету на поляроид. Полагаю, твоя картина — это похищенный ребенок. Он также говорит, что это все не имеет никакой юридической силы в суде. Это всего лишь поможет защитить тебя от обвинений в необоснованном правопритязании. Умберто считает, что я делаю это, чтобы облегчить свою совесть, что теперь я должен рассказать всю правду моему сыну. Надеюсь, он ошибается, говоря, что моя уверенность в благородстве Кисты — всего лишь плод моего трусливого воображения. Я же думаю, Киста отдаст тебе картину, когда получит мои распоряжения после моей смерти. Он больше похож на свою мать, чем на меня. Я не имею права просить твоего снисхождения, Сара, но я должен. В письме, которое получит мой сын, он прочтет о Руфи, о тебе и о Моне. Пока ты не увидишь эту запись, никто на этой земле, кроме Умберто, не будет знать, как я заработал свой капитал, который позволил мне жениться и получить еще большее приданое моей жены. Никто, кроме моих... жертв.
