не буду, знаю, что к чему.
«Тебе легче, — говорят друзья. — Ты не выступаешь». Будь на их месте, думал бы так же, поэтому и не возражаю. Встаю в пять. Самому успеть бы сделать зарядку до пота, зарастать жирком не хочется. День рваный, из кусочков. Вроде все обдумал. Но неожиданности на каждом шагу. Думал, посмотрю толком Олимпиаду. Куда там. Проношусь мимо рядов телевизоров, на ходу подмечая, что там мелькает на экранах. Не пропустить бы своих, своих бы не пропустить! Мне и надо-то всего два поединка Медведя увидеть. Особенно с американцем Тейлором.
Вокруг Криса Тейлора всегда толпа. Он привлекает зевак своим чудовищным весом — под двести килограммов. Ходит, переваливаясь с ноги на ногу. Саша утверждает, что Тейлор резок необычайно.
— При его-то весе? — удивился я.
— Вот это-то и удивительно, — озадаченно промолвил тренер. Крис заявил, что ему нужна в Мюнхене медаль, только золотая.
…Саша на ковре против него словно мальчик. И смех и грех, но двукратный олимпийский чемпион перед Тейлором будто мышь перед горою. Александр кружит вокруг американского «тяжа», непрестанно дергает его. Медведю останавливаться нельзя — Тейлор сомнет. Выхватить американца за ноги тоже нельзя — придавит своей тушей. То запрещено, это… Поди разгрызи такой орешек. Саша уже встречался с ним и знает, что расшатать такую двухцентнерную колоду нелегко. Тейлор прет на Медведя животом, выталкивает его с ковра. Получается, что Медведь не борется. Арбитр в растерянности свистит.
— Да что же за дурак, — негодует, Преображенский. — Ведь выталкивает же, натуральным образом выталкивает Сашку американец.
— Выпихивает, ясно.
Ступенькой ниже нас сидит болгарин Осман Дуралиев. Литая спина, как классная доска. Осман упер локти в колени и весь подался вперед. Ему бы разминаться самому, ведь следующая пара — его.
— Смотри, — дергаю Сергея Андреевича. Тот понимает с полуслова.
— Не удивляйся, Медведь заявил, что последний раз борется. И болгарин сказал, что тоже надумал бросать. Там, — и тренер кивает в сторону оживленно жестикулирующей судейской бригады, — решается и его судьба.
Арбитры расходятся. Тот, что на ковре, подзывает обоих. Мы с Сергеем Андреевичем, будто сговорившись, морщимся, откидываясь назад. Вот сейчас… Судья крутит кистями в воздухе: мол, поактивнее, поактивнее… Информатор объявляет:
— Тейлору сделано замечание за выталкивание.
Ух, отлегает от сердца: очко американцу не дали, у главного арбитра трезвая голова. Тренер замечает:
— Если сейчас Сашок не придумает что-либо, дело обернется худо…
Саша, разумеется, не слышит то, что произносит тренер. Но опыта ему не занимать. Он улучил-таки момент. Взрывается резко, внезапно. Зацепив ногу Тейлора, сажает его на ковер. Крис переваливается на живот. Убирает руки под себя. Складки жира как-то слипаются: он единое целое — под туловище руки не подсунуть. Помыкавшись сверху, Александр нехотя отпускает Тейлора. Снова стойка. Но теперь у Медведя есть очко.
После перерыва Саша повторяет тот же трюк. Еще один балл. Американец пыхтит, пыжится, но победа уже уплыла от него.
Осман Дуралиев так, кажется, и просидел весь поединок все в той же позе. Торопясь к Александру, оглядываюсь на Османа. Встречались когда-то. Тогда он был молод. Лицо тяжело, ничего не выражает: ни радости, ни огорчения.
— Попить бы, — просит Медведь. — Из автомата течет тоненькая струйка апельсинового сока. Булькнув раз, другой, иссякает.
— Пустое дело. Тогда чаю, и погорячей.
Мне алюминиевая крышка термоса обожгла кожу пальцев, а Саша с наслаждением пьет чай, не обращая внимания на его температуру. Хоть и ходит Саша в «тяжах», а тяга сгонщика к воде у него осталась. Даже глаза загорелись.
После победы над Тейлором он явно повеселел.
— Воздуха тут под трибунами маловато, иди пекись на солнце, — умиротворенно говорит он. — Догоню.
Проворные руки массажиста отбивают чечетку на его спине.
На балюстраде, перед входом в зал, толчея, смешение нарядов, цветов, одежды. Тут импровизированная ярмарка. Нет, здесь не торгуют — обмениваются. В ходу значки, медали. Протискиваюсь.
Удивляюсь, по тротуару еще умудряются лавировать велосипедисты. Снимаю куртку. Так легче. Все-таки солнце-то в зените.
— Ченч! — приятного вида парень протягивает значок. Сумка через плечо. Джинсы. Вид подтянутый. Выискивают в карманах, есть ли что у меня. Извиняюсь, что роздал.
Появляется Медведь.
— Давай сначала пообедаем, а потом, если тебе не расхочется, в интерклуб, — говорит он. — Ничего, что перед финалом?
Загадочное сооружение, напоминающее поднятый на высоту второго этажа нефтепровод, поначалу вызывало множество догадок: пневмопочта, кабель с коммуникациями, водопровод. Оказалось, не столь прозаично: это скульптура. Здоровенный удав висит над головой, дразня своей яркой окраской. Столь странный каприз дизайнеров повторен и в интерьере интерклуба. Удав — теперь уже из вельветовой, а не металлической кожи — вьется по полу, свивается в кольца, обвивает балки. На его спине— валиках — сидят, вернее, полулежат посетители, в полутьме вспыхивают угольки сигарет, фиолетовыми зрачками нервно мигают «юпитеры». Цвету вторит надрывный грохот поп-музыки.
Прилипли ко лбу танцующих не то волосы, не то волокна дыма, движения судорожны. Неожиданно снизу из холла прорывается: «Эх, калинка, калинка, калинка моя…» Дробный перестук каблуков, посвист, приговорки.
— Пойдем, это наши, — торопит приятель. Оказывается, ленинградские девчата и парни из молодежного олимпийского лагеря, пустившись в перепляс, решили попробовать здесь свои силы.
— На лестнице вмиг затор, с балконов гроздьями свесились головы. Увлеченные зрители хлопают, отбивают такт… Еще бы, плясовая так и пышет жаром, на славу выдают танцоры. Протискиваемся вниз,
— Может, лучше к игральным автоматам подадимся? — спрашиваю я.
Автоматы в боковых залах первого этажа интерклуба. Шум, треск. Останавливаюсь у рассыпающихся пулеметной трелью застекленных ящиков. Приклад. Гашетка. На экране силуэт самолета появляется неожиданно для стрелка то слева, то справа, то из-за облаков. Палец на пусковом крючке. Щека сливается с ложем. Прицел наведен. Очередь — мимо. Очередь — вспышка. И снова настороженное ожидание «спитфайера». Милитаризованных забав хоть отбавляй. Стреляй себе, хоть до одури.
— А ну ее, эту механику, к аллаху. Пошли спать!
За стеной ворочается Александр. Ему
