Я тихо давился.
— И кстати, — продолжал он. — Я полагаю, вы везли моему отцу некое полотно. Не скажете, где оно сейчас? Наверное, теперь оно тоже мое?
Я ответил, что, наверное, да. Само собой, испанское правительство придерживалось, видимо, иной точки зрения, но они убеждены, что и Гибралтаром владеют, не так ли?
— Оно в «роллсе», вшито в обивку. Боюсь, вы столкнетесь с некоторыми трудностями, его извлекая, но, по крайней мере, оно сейчас в безопасности, нет? Да, кстати, есть еще кое-какие кассовые формальности, до выполнения которых ваш отец не дожил.
— О?
— Да. Вообще-то как бы пятьдесят тысяч фунтов.
— Не слишком ли дешево, мистер Маккабрей?
— Э-э, видите ли, старине, который его умыкнул, уже заплачено. Пятьдесят кусков — это, собственно, только мой «пурбуар».[188]
— Понял. Что ж, где и как вы их желаете? Швейцарский банк, номерной счет, я думаю?
— Батюшки, нет, конечно. Я содрогаюсь, представляя, как они там лежат во всем этом шоколаде, сыре «грюэр» и Альпах. Как по-вашему, вы не могли бы перевести их мне в Японию?
— Само собой. У нас есть фирма разработчиков в Нагасаки; мы вас привлечем как э-э... консультанта по эстетике с контрактом на пять лет, скажем, и окладом 11 000 фунтов в год. ОК?
— Шесть по десять меня устроит так же славно.
— Договорились.
— Большое спасибо.
Он бросил на меня такой честный взгляд, что я чуть не поверил, будто он это всерьез. Нет, конечно. То есть он не жалел мне пятидесяти тысяч — он был богат недостаточно долго, чтобы жадничать насчет денег. Нет, я имею в виду другое: совершенно ясно, что в его спецификации я уже не вписывался множеством разнообразных способов, и соизволение мне жить дальше в его программу входить никак не могло. Здравые взгляды на Джорджоне не подразумевали привилегии оставаться в живых: я же могу протянуть еще много лет — на горе себе и в обузу другим.
Мы продолжали болтать.
Похоже, он не очень много знал о процессе подкладки — вообще-то удивительно для авторитета по модернизму, если вдуматься: средняя картина модерниста требует внимания уже через пять лет после того, как просохнет краска; а многие и вообще начинают трескаться и шелушиться задолго до этого срока.
И дело не в том, что они бы не могли выучиться правильным методикам, если б захотели; мне кажется, все потому, что подсознательно они стесняются: вдруг потомки увидят их творения.
— А вы уверены, — спрашивал Крампф, — что этот э-э... процесс не повредит картине?
— Послушайте, — наконец не выдержал я, — картинам вредят не так. Чтобы тщательно повредить картину, вам нужна дура-домохозяйка с тряпкой и нашатырным спиртом, или денатуратом, или хорошей фирменной жидкостью для чистки картин. Можно порезать картину на ленточки, и хороший подкладочник и реставратор вернут ее в исходный вид — чихнуть не успеете. Помните «Венеру Рокеби»?[189]
— Да, — ответил он. — Суфражистка с топором, верно?
— А еще можно зарисовать ее другой картиной, и реставратор — может, много веков спустя — очистит ее до оригинального состояния. Без хлопот. Помните отцовского Кривелли?[190]
Он навострил уши, и машину тряхнуло.
— Кривелли? Нет. Какого Кривелли? У него был Кривелли? И хороший?
— Очень хороший — так утверждал Бернардо Татти. Ваш отец купил ее где-то в Венето в 1949 или 50-м. Сами же знаете, как продают в Италии Старых Мастеров — самые важные едва ли вообще попадают в коммерческие галереи. Стоит кому-нибудь с серьезными деньгами намекнуть, что он выходит на рынок за серьезными работами, его сразу же приглашают в палаццо на уикэнд. Титулованный хозяин деликатно дает понять, что в ближайшем будущем ему придется выплачивать большие налоги — а это в Италии шутка, — и может оказаться принужден даже продать одного-другого Старого Мастера... Вот так ваш отец и купил Кривелли. С сертификатами самых выдающихся экспертов — у таких работ они всегда есть, само собой. Вы-то знаете. Сюжет — Богоматерь с голозадым Младенцем, вокруг масса груш, гранатов и дынь. Очень мило. Как Фриков[191]Кривелли, только поменьше... Герцог или граф намекал, что он не вполне уверен, имеет ли он право владеть этой картиной, но понимал, что ваш отец не станет морочиться подобными пустяками — работу все равно придется вывозить контрабандой, закон запрещает экспортировать произведения искусства. Ваш отец отвез картину своему другу-художнику в Рим, который ее сперва загрунтовал, а потом замалевал какой-то футуристско-вортицистской дрянью. (Простите, забыл, что это ваша область.) Размашисто подписал и датировал 1949 годом — и картина прошла таможню, удостоившись лишь соболезнующего взгляда... Вернувшись в Штаты, ваш папа отправил ее лучшему реставратору Нью-Йорка, сопроводив запиской: «Счистить современный слой; восстановить и проявить оригинал». Через несколько недель он отправил реставратору одну из своих фирменных телеграмм, ну, знаете: «РАПОРТУЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ПРОГРЕСС КВЧ СОВРЕМЕННОЙ КВЧ КАРТИНОЙ ТЧК»... Реставратор в ответ телеграфировал: «СНЯЛ КВЧ СОВРЕМЕННУЮ КВЧ КАРТИНУ ТЧК СНЯЛ МАДОННУ КВЧ КРИВЕЛЛИ КВЧ ТЧК ДОШЕЛ ПОРТРЕТА МУССОЛИНИ ТЧК ГДЕ ОСТАНОВИТЬСЯ ВОПРОС».
Доктор Крампф не рассмеялся. Он смотрел прямо перед собой, пальцы до белизны в костяшках сжимали руль.
Немного погодя я неуверенно выдавил:
— Знаете, ваш отец очень смеялся — чуть позже, когда прошел первый шок. А развеселить вашего отца не так-то просто.
— Мой отец был тупоголовым и сбрендившим на сексе придурком, — ровно ответил Крампф. — Сколько он отдал за картину?
Я сказал, и он поморщился. Разговор увял. Машина поехала чуточку быстрее.
Еще немного погодя Джок робко выдавил:
— Прошу прощения, мистер Чарли, вы бы не могли попросить доктора Крампа где-нибудь вскоре остановиться? Мне бы в кустики. Природа зовет, — добавил он в качестве мелизма.
— Ну, знаешь, Джок, — сурово ответствовал я, дабы скрыть удовлетворение. — Об этом нужно было думать перед выездом. Это все чили, я предполагаю.
