— Потому что мое имя скомпрометирует и канал, и тебя.
— Чушь собачья. Прошло уже много времени. Публика снисходительна. Еще чуть-чуть, и Коттен Стоун снова станут доверять, как она того заслуживает — как ты заслуживаешь. Мы все уладим. Я хочу помочь тебе выбраться из бездны.
Коттен смахнула слезы. Тед — один из самых добрых людей, что она знает. И к ней он особенно добр.
— Я могу серьезно обидеться, — закончил Тед. — Если ты откажешься от моего предложения, я расценю это как личное оскорбление.
Коттен изо всех сил старалась, чтобы ее голос не дрожал. Откашлялась.
— Дай мне время подумать. За ланчем я встречаюсь с Томасом Уайеттом. Мы с ним вместе работаем над одним делом. А потом я тебе перезвоню.
— Этот Уайетт работает в «Газетт»? Или он собирается поведать тебе какую-то сногсшибательную историю?
— Нет-нет, тут совсем другое. Он друг Джона Тайлера.
— Тоже священник?
— Нет. Я потом все объясню. Мы вместе работаем над вполне светским сюжетом. Кроме всего прочего, он связан с резким ростом статистики самоубийств. Когда разберусь, что к чему, расскажу подробнее.
— Расскажи, потому что я вообще ничего не понимаю. Никогда не понимал самоубийц и уж тем более не понимаю, почему их стало так много. Я сам никогда всерьез не думал о самоубийстве, поэтому и не понимаю. Самоубийство — для трусов.
У Коттен перехватило дыхание: она вспомнила о самоубийстве отца и о том, как долго ненавидела его за этот поступок. Потерять любимого человека само по себе болезненно, но если он сам убил себя, боль становится непереносимой. Те, кто остался, не просто страдают — к скорби примешивается чувство вины. Они начинают задавать себе страшные вопросы.
— Тед, сейчас мне пора, но я свяжусь с тобой. Мне бы хотелось подумать денек-другой.
— Буду ждать звонка. Береги себя, детка.
— Это само собой, — пообещала Коттен и повесила трубку.
Коттен заказала столик на улице, у пирса, откуда открывался вид на море. День был нежаркий, чуть ветреный — идеальный для обеда на открытом воздухе. На стене ресторана «Саутпорт» была вывеска: «Есть рыбу — дольше жить. Есть устриц — дольше любить. Есть моллюсков — дольше сидеть». Надпись ее позабавила. Надо рассказать Теду.
Коттен стала изучать меню, поджидая Уайетта. Неплохо бы взять крылышки — или просто салат из моллюсков и кусок лаймового пирога.
Официантка, пятнадцать минут назад поставившая один стакан воды перед Коттен и второй — перед местом Уайетта, вернулась.
— Хотите сделать заказ сейчас?
— Нет, я все еще жду своего друга, — ответила Коттен.
— Может быть, закуску или что-нибудь выпить?
Коттен покачала головой.
— Нет, благодарю вас.
Она посмотрела на часы. Наверное, надо было за ним заехать. Вдруг он заблудился? Сегодня утром он собирался брать напрокат машину — что, если процедура затянулась?
Когда прошло еще пятнадцать минут, а Уайетт так и не появился, Коттен вышла из-за столика. Она намеревалась по дороге домой заехать к Уайетту и выяснить, почему он не пришел.
Стоя у машины, она полезла в сумочку за ключами.
— Проклятье! — выругалась она, увидев, что мобильник отключен. Может, Уайетт пытался ей дозвониться.
Коттен села в «тойоту», открыла крышку мобильника и включила его. Ничего — ни пропущенных звонков, ни сообщений. Она завела машину и поехала к дому Уайетта.
Из-за полуденных пробок на набережной пришлось выбрать окольный путь. Она помнила адрес, но забыла номер квартиры. Впрочем, он записывал его на бумажке вместе с номером телефона. Она порылась в сумочке и нашла сложенный листок.
Квартира 103.
Коттен проехала через всю парковку — подъезд с квартирой 103 оказался в южном крыле здания. Она поставила машину на свободное место и вышла. Подумала о том, насколько лучше выглядит этот дом, чем тот, в котором живет она. У Венатори денег побольше, чем у независимой журналистки. Интересно, за сколько здесь сдаются квартиры? Наверняка вдвое дороже, чем у нее.
Подойдя к двери, Коттен постучала.
— Томас!
Она постучала сильнее, и дверь, к ее удивлению, приоткрылась.
«Ему не стоило оставлять ее открытой», — мелькнуло у нее в голове.
— Томас! — снова позвала она, приоткрыв дверь чуть-чуть пошире. Изнутри доносились голоса, поэтому она крикнула еще раз.
Ей никто не ответил, и Коттен, открыв дверь, зашла в квартиру. Работал телевизор. Голоса звучали из него. В гостиной никого не было. Коттен взяла пульт и выключила телевизор.
— Томас, ты здесь?
Каблуки стучали по плиточному полу. На кухне никого нет. Дверь ванной открыта. Там тоже пусто.
В квартире было две спальни, дверь одной из них была приоткрыта. Коттен толкнула ее. Дверь плавно открылась, и она заглянула в комнату.
— Боже милостивый…
Укротитель змей
Томас Уайетт ничком лежал на полу. Из-под головы вытекала струйка крови.
Коттен подбежала к нему и опустилась на колени.
— Томас! — Она коснулась его шеи. Никаких признаков пульса, кожа холодная. Она потянула его за плечо, пытаясь перевернуть, но удалось лишь сдвинуть верхнюю часть тела, так что теперь оно лежало под нелепым углом. Но и этого было достаточно, чтобы увидеть его лицо. Нос разбит, под ноздрями и вокруг маленького шрама на лбу запеклась кровь.
Глаза открыты, но неподвижны.
Она с трудом поднялась на ноги, взяла телефон и набрала 911.
Коттен сделала глоток «Абсолюта» и поставила стакан на тумбочку у кровати. Поднесла телефон к уху и, лежа на боку, слушала гудки в трубке. Наконец ей ответили.
— Джон, случилось ужасное. Томас мертв.
Она рассказала, как Уайетт не пришел на ланч, как она поехала к нему домой и обнаружила тело на полу в спальне.
— Печально, что именно тебе пришлось его обнаружить. Нашему посольству в Вашингтоне передали информацию из полиции вашего города. А чуть позже о его смерти узнал и я. Коттен, мы все потрясены. Мы потеряли благородного и достойного человека. Я сообщил по телефону его святейшеству, и он немедленно устроил молебен об упокоении души Томаса. Но главное, ты-то как? Все в порядке?
— Да… То есть нет. Это неправильно. Врачи сказали, что у него случился сердечный приступ, он упал и разбился. Но ведь ему было едва за сорок. Как же это?
— До вскрытия ничего нельзя сказать. Я уже распорядился насчет него. Коттен, мне приехать?
Она удержалась, чтобы не сказать «да». Быть рядом с Джоном теперь, когда она чувствовала себя такой беззащитной, тяжело для нее. Вернее, для них обоих.
