Книга Мои нереальные парни - Долли Олдертон

– И откуда мы знакомы?

– Я Нина-Бина. Твоя дочь.

– Ну, конечно! Конечно. Как у тебя дела?

– В целом?

– Да.

– Отлично. Много работаю, но мне нравится.

– Рад это слышать. Ты такая молодец, все зубришь и зубришь у себя в комнате. Обещаю, это окупится на экзаменах.

– Я говорила не о школе, папа, а о своей работе. У меня есть работа. Я преподавала английский язык, как и ты, а сейчас я журналистка и писательница. Пишу о еде.

Некоторое время папа хмуро взирал на меня. Я не знала, что еще сказать. Ритмичное тиканье каминных часов отдавалось громким эхом. Затем папа надел очки для чтения и снова уткнулся в книгу.

– Остальные снаружи, – наконец сказал он.

Я вышла в сад, где мама и Глория обсуждали преимущества хранения прошлогодних подарочных бирок для использования в качестве самодельных открыток на следующее Рождество.

– Почему папа там один?

– Захотел уединиться и почитать, в последнее время ему все труднее и труднее сосредоточиться на книге, – ответила мама. – Мы не должны с ним нянчиться, Нина, он это ненавидит.

– Ты права, извини. – Я села за стол. – Он сегодня очень раздражен. Как думаешь, из-за чего?

– Бывают дни, когда он прежний, и дни, когда он сам не свой, как сказала Гвен.

– Значит, затея со вкусовыми ассоциациями не сработала?

– Нет, но его отношение к еде тоже изменилось, это нормально. Такое происходит с возрастом.

– Что еще за вкусовые ассоциации? – спросила Глория.

– Я пишу о связи еды и памяти. Моя следующая книга будет посвящена тому, как вкусовые ощущения соотносятся с ностальгией.

– Отличная идея, – одобрила Глория. – Знаешь, всякий раз, когда я ем пирожные «Таннокс», я думаю о девочках-скаутах.

– Ты ела эти пирожные, когда была скаутом?

– Нет, я никогда не была скаутом, – сказала Глория. – Но почему-то думаю о них.

Из дома донесся крик – внезапный, резкий, пронзительный. Мы вскочили из-за стола и бросились внутрь.

Папа наклонился над кухонной раковиной, с его ладони капала кровь. Он посмотрел на нас с растерянным, детским выражением на лице.

– Что случилось? – спросила мама, подбегая к нему.

– Я пытался открыть банку с фасолью, – сказал он, морщась от маминого прикосновения.

Я взглянула на стол – там стояла консервная банка с небольшим проделанным отверстием, рядом лежал разделочный нож. Дорожка из крупных капель крови вела к раковине.

– Почему ты открывал ее разделочным ножом?!

– Я всегда открывал банки им.

– Для этого есть консервный нож, папа, вот здесь.

– Я не знаю, что делать, – сказала мама. – Не могу разглядеть, насколько глубок порез.

– Дай мне взглянуть. – Глория наклонилась, чтобы осмотреть папину руку. – Я проходила курсы первой помощи, – похвасталась она.

– Может, лучше в больницу? – спросила я.

– Нет, не думаю.

– Очень больно! – взвизгнул папа, будто маленький мальчик, который хочет, чтобы его пожалели.

Он вдруг превратился в семилетку, съежившегося от страха, уцепившегося за маму. Отец, такой любознательный и уверенный, в прошлом директор школы, на моих глазах вдруг стал крошечным.

– Думаю, порез просто нужно обработать и зашить, – предложила Глория. – Я схожу домой за рассасывающимися нитями и вернусь. А пока прижмите рану кухонным полотенцем.

Отец хранил молчание до конца дня. Он ничего не сказал, когда мы пытались отвлечь его чаем и разговорами, пока Глория доставала свою аптечку. Он молча скривился, когда мамина подруга наложила повязку на рану. Он не проронил ни слова, когда мы спели ему «С днем рождения тебя», и не ел банановый торт с глазурью из сгущенного молока. В конце праздника, прощаясь, я заключила его в объятия – он остался неподвижен.

Мне хотелось получить доступ к картотеке его воспоминаний и отследить, какие из них потеряны и когда. Я понимала, что невозможно сохранить их для него, но так я хотя бы узнала, каким папа видит мир в данный момент. Если он считал меня пятнадцатилетней школьницей, которая готовится к летним экзаменам, что еще стерлось из последних семнадцати лет? Любовь к человеку во многом зависит от огромного архива общих воспоминаний: чтобы получить к ним допуск, достаточно посмотреть на его лицо или услышать голос. Глядя на папу, я видела не просто седеющего мужчину семидесяти семи лет – я видела его в бассейне в Испании, когда он учил меня плавать кролем. И как он из толпы машет мне рукой на выпускном. Я видела, как он подвозит меня в первый школьный день и как ведет «змейку» по гостиной на рождественской вечеринке в квартире на Албин-сквер. Что произойдет теперь, когда доступ к архиву нашей общей истории останется только у меня? Что будет чувствовать папа ко мне, кем я стану для него, если файлы его воспоминаний исчезнут? Просто тридцатидвухлетней женщиной с каштановыми волосами и смутно знакомым лицом, случайной гостьей в доме, предлагающей ему блюда, которых он не хочет?

Я пошла на станцию Пиннера. До следующего поезда оставалось не меньше пятнадцати минут – типичная ситуация для пятой зоны Лондона. Я села на скамейку на платформе, достала из сумки телефон и заново загрузила «Линкс», отчаянно желая отвлечься. Я пролистывала двумерные изображения людей, как страницы каталога, и читала бессмысленные персональные декларации: «люблю социализм, ненавижу кориандр», «САРКАЗМ – МОЯ РЕЛИГИЯ», «всегда большая ложка;)», «Манчестерский Водолей», «моя слабость – умные женщины», «всегда чищу зубы в душе, это нормально?!», «следующее в моем списке желаний: Гранд-Каньон», «собаки лучше людей!», «у меня пунктик на девушках с завязанными в хвост волосами», «интересный факт обо мне: я никогда не ездил на трамвае», «Тоттенхэм, вперед!!!!!!!», «не откажусь выпить в воскресенье», «скорее умру, чем съем гриб», «я жил в десяти странах и тринадцати городах», «спросите меня, ноги или сиськи, и я скажу – киски!!!!», «работаю в экстренных службах, а также пишу ситком», «Carpay Deium[41] – моя мантра», «ИЗ ДЕТОКСА В РЕТОКС», «Корейское кино, дождливые дни, крепкий чай», «маякни, если у тебя большая задница и маленькая грудь с пухлыми сосками», «ананасу НЕ место в пицце!», «поли/пансексуал+», «СТОРОННИКИ ЕС МИМО, ПЖЛ».

Все эти увлечения, пристрастия, политические взгляды, истории – в какой мере они определяли личность человека? Неужели на них строилось наше «я» и «оно»? Если эти декларации были основой нашей личности, тогда папа переживал долгий и томительный процесс разрушения своего «я». Он не мог вспомнить место своего рождения, любимую еду, имя дочери или учеников. Что от него останется, когда исчезнут накопленные за всю жизнь знания, пристрастия и воспоминания, такие точные и яркие? Мне пришли на ум мамины слова: «ты» – это то, чем ты живешь день за днем. Я надеялась, что она права.

Я села на поезд из пригорода в центр Лондона, где ужинала с Кэтрин. Мы встречались впервые с того дня, как я ездила к ней посмотреть на малыша. С тех пор она в основном не отвечала на мои сообщения и игнорировала все звонки. Раз в десять дней я получала от нее невменяемый текст без знаков препинания и со множеством опечаток, которые, как я цинично подозревала, были тщательно выверены, чтобы еще больше подчеркнуть, насколько она торопилась и нервничала. По словам Кэтрин, обмен сообщениями стал «совершенно невозможен»: с появлением второго ребенка у нее «не хватает свободных рук». Однако ее профиль в «Инстаграме» по-прежнему обновлялся ежедневно.

Когда я пришла, Кэтрин с хмурым и недовольным видом сидела за столиком и просматривала телефон. Подняв взгляд, она одарила меня тонкой полуулыбкой.

– Привет, извини за опоздание, – сказала я, наклоняясь поцеловать ее в щеку.

– Ты опоздала на полчаса.

– Знаю, прости. Я послала тебе сообщение. Пришлось ехать от родителей, а с поездами сама знаешь как.

– Я приехала из Суррея.

– Ладно, дорогая, я уже извинилась. Ты ведь знаешь, обычно я никогда не опаздываю.

– Я тоже к тебе никогда не опаздываю.

– Конечно, ведь мы постоянно встречаемся у тебя дома и тебе не нужно никуда ехать. – Ее голова дернулась, как от ледяного порыва ветра: Кэтрин не привыкла к такой откровенности с моей стороны. – Разумеется, у тебя маленькие дети, но… Может, простишь меня разок? Это больше не повторится. У меня был ужасный день.

– Что случилось?

– Еще успею тебе надоесть, сначала давай выпьем. Закажем