Инту, нашел бы кого-нибудь из тех, кто заслуживает пули или пера в бок.
Выбравшись на берег, Перевозчиков достал из вещмешка жесткое вафельное полотенце, вытерся им. Выжал кальсоны, сел прямо в кальсонах на пенек – подсушиться немного.
– Ну что, господа командиры, – проговорил он сипло и неожиданно печально, голосом человека, потерпевшего крупную жизненную неудачу; люди, расположившиеся около него, зашевелились, но никто не подал ответного голоса. Перевозчиков с досадою крякнул. – Взять Сыктывкар такими силами – смешно думать. Слишком нас мало… И вернуться к своим тоже не удастся – чересчур далеко мы ушли. Оторвались… Остается нам, господа командиры, одно – малыми группами, разрозненными кучками пробираться в места облюбованные, обетованные, может быть, в детстве еще присмотренные. Главное, чтобы нас там не знали. А домой… домой возвращаться нельзя, дома каждого из нас ждет засада.
Перевозчиков говорил сипло, тихо, с печальной трескучестью, натекшей в голос, глядя куда-то в даль, на облезлые сухие макушки сосен, с доверительно теплой интонацией, которая прежде у него не замечалась.
– Каждому из нас важно остаться на свободе. Выше свободы может быть только одно – свобода, и еще – жизнь. Берегите, господа командиры, и свободу, и жизнь свою…
Перевозчиков умолк, опустил голову, задумался о чем-то тяжелом, приносящем боль, слезы, – он и походить на себя перестал сейчас – ничего командирского в нем в эти минуты не было.
Китаев уходил вместе с Брылем – у магаданского «кума» родные имелись только в Белоруссии, но в Белоруссии появляться было нельзя, как Китаеву нельзя было появляться в Питере. Китаев решил, что все-таки можно – в городе у него было несколько таких мест, где его не только ни один вохровец не сможет найти – ни одна собака не унюхает. Причем, это в самом Питере, а вот в пригородных поселках, поскольку семья Китаевых до войны каждое лето снимала дачу в каком-нибудь зеленом соловьином месте, всякий раз в новом, – тем более не найдет. У Китаева имелись друзья во многих дачных поселках.
Не все друзья, наверное, живы, но тут уж как сложится – если повезет и кто-то окажется жив, то, значит, повезет.
Так что, вполне возможно, им следовало сделать крюк вправо, в сторону Ленинграда… С другой стороны, всякие крюки делать было рано – идти следовало строго на юг.
Ночью вышли к безличной мрачной станции, половину путей на которой заполнял длинный – не менее пятидесяти старых расхлябанных вагонов – товарняк. В голове товарняка лениво попыхивал, стравливая горячий воздух, паровоз. Судя по сытому попыхиванию, он и водой заправлен был по самую пробку, и угольком, скорее всего – читинским. Уголь угрюмой угловатой горкой нависал над будкой машиниста.
– Ну что, «кум», такси подано, как в довоенном Ленинграде.
– Или как в довоенном Минске, – подхватил, вспомнив свое прошлое, когда доводилось кататься на такси в Минске, магаданский «кум», продвинулся вдоль кустов на три десятка метров вперед, увидел в составе кондукторский тамбур с выломанными дверями, показал пальцем: – Нам туда.
– Почему именно туда?
– А в будке без дверей ни один кондуктор ездить не будет.
– Если кондуктор не поедет, то охранник поедет.
– Никогда! – убежденно произнес магаданский «кум». – Вохровец тем более не поедет. Это же голубая кровь, высший свет – вохра! – Брыль, скосив брезгливо рот, потыкал пальцем вверх. – И звучит-то как, а!
– Болтай поменьше, – предупредил его Китаев. – Давай лучше понаблюдаем, не залезет ли кто в нашу будку. А то заберется какой-нибудь человек с ружьем…
Они все-таки забрались в пустой кондукторский тамбур товарного вагона и за ночь углубились на юг километров на сто, может быть, даже на сто двадцать, потому что их эшелон-порожняк ни разу не остановился в пути, и утром, в сером неподвижном тумане, спрыгнули, проворно метнулись в лес, пахнувший грибами. Важно было, чтобы их не засек кондуктор, сидевший в тамбуре последнего вагона.
– Вот это мы дали! – магаданский «кум» не удержался, вздернул откляченный большой палец. – Пронеслись, как на самолете. Ай да мы! Пора бы червячка заморить да малость отдохнуть в лесу, товарищ командир!
«Кум» добровольно наделил командирскими обязанностями Китаева, понимал, что пускать на самотек дела их скорбные нельзя, анархия в таких штуках, как побег, недопустима, – всех быстро переловят, передушат и закопают в землю.
Вполне возможно, что уркаганов, оторвавшихся от общего потока, уже давно поймали и пристрелили при попытке к бегству (кстати, герои наши были недалеки от истины), так что «ходить строем», чего очень не любят уголовники, и подчиняться толковому командиру – штука не такая уж и вредная.
Чем южнее уходили они, тем пригляднее, здоровее становился лес, оживленнее – Китаев понимал, что здесь, где-нибудь в малиннике, можно встретить и сладко чавкающего медведя, сгребающего лапой малину вместе со всяким мусором и отправляющего добытое в пасть, и набычившегося лося, который опасен не меньше мишки; попадались высокие ладные сосны, облюбованные птицами, белками, прочим летающим и прыгающим лесным народом, от запаха трав и грибов могла закружиться голова. Юг – это не север.
Остановились на освещенной солнечной прогалине, удлиненной, как гигантская древняя ладья, полной поздно зацветшего татарника и гудящих, будто маленькие самолеты, шмелей. Но не это было главное: поляна была полна белых грибов – хоть косой коси. Магаданский «кум» не удержался и даже пустился в пляс.
– Мы сейчас такой шашлык-машлык залудим, какого не только тут – на Кавказе нет, – он азартно хлобыстнул одной ладонью о другую, губы на физиономии Брыля сладко отклячились: родом-то он происходил из грибных краев, где в рационе у людей грибы значили больше, чем мясо.
Для начала расползлись по поляне, чтобы набрать грибов. Брали только белые, молодые, крепкие, чтобы ни одного червя еще не завелось, – и таких грибов оказалось много.
Затем из лещины – стеблей лесного ореха вырезали шампуры – длинные, ровные, поскольку ветки лещины для этого лучше всего подходят, – стоячие, растут вертикально. На шампуры насадили грибы.
В котомках и у Китаева, и у магаданского «кума» имелся дорогой запас, взятый еще из Абези – соль. Оба хранили ее в половинках тщательно располосованной чистой старой наволочки… Лучше, конечно, было бы, если из наволочки стачать мешочек, но для того, чтобы стачать приличный бабушкин кулек с завязкой, как минимум была нужна швейная машинка.
– Слышь, «кум», солить грибы надо до жарева, сырые, или лучше потом, когда они зажарятся?
– Лучше, конечно, посыпать солью до, но это означает – половину соли потерять, пламя съест ее… Поэтому лучше после, когда грибы будут готовы.
Брыль опасливо поглядывал на сизый вьющийся дым, неторопливо уползающий вверх, и старался подложить в огонь сушняка, чтобы дымных кудрей было поменьше. И это ему удавалось – иногда дым вообще исчезал, совсем.
Отвел Брыль душу, как никогда, он словно бы в своем
