Оживший депутат, одобрительно кивая головой, захлопал в ладоши, с ожиданием глядя на сидящих в президиуме людей. Те, очнувшись от замешательства, тут же дружно поддержали его, вскочив со своих мест. Так они стояли и глупо хлопали под алым знаменем, не поддержанные молча смотрящим на них народом. Подгорный неодобрительно мазнул взглядом депутата и хлопнул ладонью по папке.
— В общем, так! Ставлю данное решение на голосование! Ввиду сложности вопроса голосуют только коммунисты!
Под возникший недовольный ропот дед презрительно сплюнул на пол и, провожаемый взглядами, прихрамывая пошел между рядами. Около двери он остановился, обернулся и громко сказал:
— Ты будешь проклят, Алексей! И не замолить тебе греха ни пред Богом, ни пред людьми!
И громко хлопнул дверью. В наступившей неловкой тишине откровенно довольный депутат откашлялся и миролюбиво произнес, деловито перекладывая бумажки на столе:
— Ну что же, товарищи! Предлагаю вынести данный вопрос на голосование…
Глава 4
Матвей исподлобья смотрел на деда — тот сидел с прямой спиной, глядя перед собой и сурово сжав бескровные губы. Воспоминания горькими морщинами изрезали его лоб, а осколки прошлого, словно черные мотыльки кружили свой хоровод в ярко освещенной комнате. Реальность не спешила возвращаться к этим потерянным людям.
Матвей облизал пересохшие губы и тихо прошептал, не веря себе.
— Ты… ты был таким, дед?
Дед, не меняя позы, прикрыл глаза. После паузы ответил, не глядя на Матвея:
— Не спеши, внучек… не спеши. «Не судите, и не будете судимы, не осуждайте, и не будете осуждены…». Мы все были такими… ну, или почти все…
Опять помолчали. Тихо тикали часы на стене, отсчитывая равнодушное время. Время, которое, выравнивая счет между прошлым и будущим, ставило знак равенства в жизни человека. Нам ведь всегда кажется, что мы меняемся вместе с изменениями в мире, но это иллюзия — мы остаемся теми же, только учимся по-новому реагировать на новые обстоятельства.
Сквозь одряхлевшую оболочку проглядывал тот Подгорный — сильный и уверенный в себе человек, живший в прямом и справедливом мире… Только где этот мир? Исчез, растаял вместе со своими идеями, этикой и правилами жизни… ничего не оставив после себя, кроме горечи и ощущения пустоты. Исчезла страна, ушли в небытие идейные установки, остался только девяностолетний старик, горько жалеющий о своих поступках. Поступках, которые влияли на многих и многих людей и которые уже не изменить никогда.
Матвей с жалостью глядел на высохшие руки деда, сложенные на клюке, и видел тонкие синие линии вен под покрытой старческими пятнами кожей. В них еще билась жизнь, могучая и разбивающая все преграды, заставляющая даже это дряхлое тело двигаться и совершать все необходимые для существования действия. Но это была лишь оболочка… А сам человек умер давно, очень давно…
Матвей прокашлялся, разрушая тягучую тишину.
— А что было дальше?
Дед вздохнул, печально оглядел комнату и так тихо, что Матвею пришлось напрячься, чтобы услышать, прошептал:
— А дальше… а дальше, я пришел домой… в этот самый дом…
… который был гораздо уютней нежели сейчас. В его убранстве чувствовалась женская рука, любящая свой дом и своих родных. Во всем этом, глупом как кажется иным мужчинам, украшательстве таится волшебная сила женщины — свивая свое гнездо, она окружает его красотой и уютом, создавая ощущение покоя и гармонии. Разные культурные и финансовые возможности диктуют и разные решения, но всегда это именно то, что безошибочно выдает присутствие женщины в доме. И это всегда чувствует и ценит мужчина, дорожащий своей семьей…
Главным элементом украшения этого дома были талантливо вышитые покрывала, рушники, скатерти и накидки. Белое полотно, с вязью орнамента, обрамлялось воздушным кружевом, придающим невесомость этим, подчас утилитарным предметам. Пол покрывали самотканые половички.
Подгорный вошел в дом, привычно наклонившись в низком проеме, и замер на пороге, вдыхая знакомый и родной запах. Пахло так, как пахнет в любом обжитом деревенском доме — вкусной едой, протопленной березовыми дровами печкой и запахом людей, проживающих здесь. Любимых людей.
Подгорный снял кепку, повесил ее на гвоздь, и громко крикнул в комнату за плотной занавеской.
— Я — дома!
В ответ раздался женский голос.
— Да, Алёшенька! Умывайся и проходи — вечерять будем!
Он с нарочито громким кряхтением сел на низкую скамейку, стоящую у входа. Тотчас занавеска раздвинулась, впустив струю ароматного воздуха и в комнату, слегка прихрамывая на левую ногу, вышел сын Алексея…
Совсем юный девятнадцатилетний Леонид, отец Матвея. Он молча присел перед Подгорным и помог ему снять сапог. Подгорный с любовью посмотрел на его запрокинутое лицо, ласково спросил:
— Спасибо, сынок… устал я сегодня… как вы тут без меня?
Леонид устало улыбнулся, молча махнул рукой и ушел в комнату. Подгорный задвинул сапоги под лавку, повесил пиджак на гвоздь. Затем, фыркая от удовольствия и довольно кряхтя, долго мыл руки и лицо под эмалированным рукомойником.
Взяв в руки вышитый рушник, раздвинул занавеску и вошел в большую комнату. На том самом столе, за которым сейчас сидел Матвей, стояла большая дымящаяся кастрюля, были разложены столовые приборы и посуда. В в центре освещенного круга, образованного светом от большого абажура, висящего над столом, — большая миска, наполненная крупно нарезанными ломтями белого хлеба.
Возле стола, серьезно глядя на Подгорного и сложив руки под грудью, стояла бабушка Матвея — Таисия Петровна. Конечно, этой сорокалетней женщине было еще далеко до бабушки, она крепка и красива своей самобытной и зрелой красотой. На ней простое платье, на плечи накинут платок.
— Все порешали? — спросила она с искренним интересом.
Подгорный залюбовался ею, удивляясь как через столько лет не иссякло в нем то юношеское влечение и, как ни странно, глубокое уважение к этой женщине. Он молча повесил рушник на спинку стула, сел и посмотрел на сидящего в углу, за письменным столом, Леонида.
— Ты с ними поешь, сынок?
— Не, пап! Я уже… — Леонид рассеянно махнул головой.
Таисия, не дожидаясь ответа, налила в глубокую тарелку дымящийся и исходящий сытным мясным духом борщ. Пододвинула тарелку и села напротив. Только тогда Подгорный ответил, с неприятным чувством поняв, что тянет время. Взяв ложку, прямо посмотрел на Таисию.
— Порешали… — махнул головой своим мыслям и начал есть, говоря в перерывах между очередной порцией, — только с Петром Силантьичем шибко поругались…
Таисия удивленно подняла бровь.
— А что так? Никогда ведь не ругались…
Подгорный медленно облизал ложку и аккуратно положил ее на
