базироваться только на Карлсоне, потому что просто не успел больше прочитать. Давайте сузим задачу – не всю Астрид Линдгрен, а Карлсона. Вот я прочитал и начал писать. Если что-то хотите спросить, спрашивайте, что это значит: я в вашем положении, а вы – в моем.
Итак: «Невозможность вернуться. Детские сопли. Еще раз детские сопли. Узнавание через преграду. Скучно-скучно. Театр, это когда нескучно. Старый аэродром в Колумбии…» Тут я должен пояснить: там русские сделали в шестидесятых маленький аэродром, на траве стоят два самолета Ан-24, сгнившие… Просто это Ансельм Кифер во плоти – просто сгнившие, поросшие мхом два самолета Ан-24. Какие-то козы пасутся, какая-то будочка, «Таможня» написано по-английски, «Табак», «Сигареты», это все шестидесятых годов. Мы туда запустили щупальца, в эту Колумбию, а американцы решили этого не позволить и под видом спасения своих студентов, которые там учились на медицинском факультете, прислали бригаду самолетов. И русские драпанули, оставили там гнить эти два самолета Ан-24. Вот это я имел в виду, когда написал про старый аэродром в Колумбии. Так вот «Карлсон» для меня – это старая сказка, и когда я ее читал, я исходил скукой и ненавистью к глупому детству, как будто я смотрю на эти сгнившие Ан-24. Летать на нем я не могу. Но когда-то, когда я был маленький и глупый, я летал… Продолжаю свои ассоциации: «Ржавый пропеллер. Назад в будущее. Вперед в прошлое. Желание чуда. Фотоальбом. Атлантида. Через толщу воды я все это вижу. Надо все-таки взлететь. Обрывки домашнего кино. Не могу. Опасность. Тошнотворно, но необходимо. Станиславский – гений. „Синяя птица“»…
Петя. Почему назад в будущее и вперед в прошлое?
Крымов. «Назад в будущее» – это фильм такой был. А вперед в прошлое – это то, что я должен сделать с Астрид Линдгрен. Я должен сделать что-то новое про свое прошлое, от которого у меня все присоски оторваны. Мне скучно читать эту вещь, очень скучно. Мне кажется, что это сопливое произведение, я ни за что не могу зацепиться, ни за какую деталь, которая мне была бы интересна, все так общо, в общую мясорубку какие-то истории, которые я помню, и, повторно читая, я ничего для себя не реанимирую. Это не была моя любимая книжка, но у меня сейчас вообще заросла туда дорога…
Все, что я сейчас говорю, – это процесс моих размышлений, и сейчас тоже он продолжается. Вы потерпите немного, я к чему-то приду. Как говорится, немного истории… Детство я проводил в подмосковном театральном доме отдыха в Рузе с бабушкой и дедушкой, потом с Инной туда ездили, когда познакомились только. И вообще это было место, которое для меня довольно много значило. И вот через много-много лет, когда я ставил «Тарарабумбию» в театре, я поехал на завод, где делали транспортер для спектакля, и, к моему удивлению, он оказался недалеко от этого дома отдыха – я узнал места. Когда мы ехали обратно, я говорю: «Давайте остановимся, пройдем туда, посмотрим». Что я там увидел, вы не представляете! Это просто «Сталкер» – все поросло травой выше человеческого роста… Это было все мое прошлое, где – я помню – я катался на лыжах, дружил с ребятами, ел перед сном приготовленный бабушкой бутерброд с сыром, где я узнал о назначении Ефремова во МХАТ, где я играл с Этушем в бадминтон, где я звонил по телефону домой, выстаивая длинные очереди… Ну все – кинотеатр, кафе «Уголек», вот все поросло травой выше меня ростом. Невероятное чувство. Похожее отношение было у меня к Карлсону – все заросло, там меня долго не было… Заросло и не воротится. С какого-то момента меня начало это раздражать, и здесь кончаются мои ассоциации. Я подумал, что с этим раздражением надо что-то сделать. Дай-ка я попробую… Я хочу что-то сделать… Это же, собственно, мое разочарование, моя невозможность туда прийти. Малыш, выросший Малыш – это я. Это немолодой человек, какие-то обрывки своих дачных фильмов, мама, папа, старая из детства фотография, какое-то пятно – Карлсон нигде не должен попасть, он засвеченный везде, как будто НЛО снимают, доказательств не построишь: было, не было? Человек хочет туда попасть и не может. Хочет и не может. Вы смотрели у Лепажа спектакль, «Липсинк» называется? У Фоменко. Привозили много лет назад. Там много всяких сюжетов, один грандиозный сюжет такой: женщина, отец недавно умер, она нашла старую кинопленку из своего детства, как папа берет ее за руку, она в косичках, с бантом, и он, куда-то показывая, ей что-то говорит. И она думает, надо узнать, что он ей сказал. И весь спектакль она ищет человека, который читал бы по губам. И находит этого человека. Человек приходит, и она запускает эту пленку. Человек смотрит: «Он сказал: „Смотри, какая машина!“» Она говорит: «И все?» Он говорит: «Да, и все». Она ему отдает деньги, и тот уходит. Это, знаете, забыть невозможно. Вот кажется, что в прошлом есть какие-то секреты, а дорожки туда заросли, нет туда пути. Он ей ничего не сказал, ее ожидания намного выше, чем реальность… А если все построить на том, что он…
Я придумал такой спектакль, такой ностальгический тип театра, клоунски-ностальгический. Представьте себе, что мы найдем немолодого актера, человека, который умеет и не боится падать. Ну, представляете себе, этот человек, толстый, с пузом, пытается вспомнить, как его Карлсон взял на крышу. Он же летал в детстве. У него даже есть старая, не очень ясная, но детская фотография… Он дожидается, когда жена уйдет к подруге, а дочка запрется в своей комнате, приставляет стул, на стул кладет что-то еще и взбирается на холодильник. И прыгает. Все время прыгает. И все время падает. Он просто в кровь разбивается. Чтобы попасть в прошлое, ему надо кожу с себя снять, он уже весь в синяках, он закатал штаны, он запер собаку в туалете, он нанес какие-то вещи сюда. Раз он летал, он сейчас сделает это. И вот опять лезет, лезет… Представьте себе спектакль какого-нибудь хорошего западного режиссера. Иногда думаешь: откуда они таких артистов берут? Вот взять такого артиста, который умел бы залезать, умел бы падать и одновременно умел бы играть. Такой Евстигнеев старый. Евстигнеев пытается взлететь, можете себе представить? Сколько бы вы на это смотрели? Долго! Вот у этого пожилого человека с пузом есть документальные кадры, как он летал, правда, все немного размыто… Иногда к нему, услышав грохот, может быть, заходит дочка: «Папа! Опять ты за свое?.. Я маме
