всему виной. И культя моя, мать ее культину…
— При чем тут качели? — удивились мы все. — Разбилась, что ли, Анюта ваша или другое что?
— Ой, ну, коль начал рассказывать, негоже останавливаться. Слушайте, как все вышло. Качелины те были здоровущие, башку задерешь, и шапка с головы свалится. Постарались солдатики, что на поправку шли. Ну и очередь к ним, само собой. Все по парам. И я сговорил Анюту. Она еще упиралась долго, мол, как ты с одной рукой управишься, а я хорохорюсь, сдюжу, не боись. Так раскачаю, навек помнить будешь.
Он опять умолк, посмотрел в окно на мелькающие, словно велосипедные спицы стоящие плотно одно к одному деревья, словно они напоминали ему чего, а потом, словно решившись на что-то, рассказал, как все вышло, после чего он лишился своей Анюты.
— Встали мы, значит, на доску качельную. Она на одном краю — я на другом. Уцепился здоровой рукой крепко-накрепко, чтоб не соскользнула, и начал потихоньку раскачивать доску. Вначале так это легонько, а потом все шибче да шибче. Анютка, видать, за меня переживает, глядит во все свои глазища, как бы не сорвался. Вот уже так доска расходилась, что еще чуток и перелетим через поперечное бревно. А я чуток присяду ногами изо всей мочи как поддам, и летят качелины! Словно аэроплан какой!
Вот тут самая беда и вышла. Из одежонки больничной на нас что было? Халатик пояском перепрятанный, у которого полы во все
стороны развеваются, да кальсоны на одной пуговичке. И вот эта проклятая пуговичка в самый ответственный момент возьми и оторвись. А кальсоны с меня так вниз до самых ступней и свалились. Ну, и все мое богатырское хозяйство на виду оказалось.
Слышу, внизу смех стоит, все пальцами в мою сторону кажут. А Анютка зарделась, словно маков цвет, и глазища свои в сторону отводит, будто ничего не заметила. Я и так и эдак кручусь, чтоб скрыть то, что посторонним людям показывать не следует, только ничего не выходит. И качелину эту не затормозишь, и кальсоны одной рукой натянуть тоже никакой возможности нет… Я бы вниз сиганул, только думаю, Анютка тогда тоже разобьётся из-за дурости моей. Едва дождался, когда парни, что вокруг стояли, поймали доску руками, она и остановились. Все вокруг ржут, как жеребцы, а я не знаю, куда глаза спрятать…
Анютка сразу бегом через всю толпу, а я кальсоны подтянул и к себе в палату Там мне пуговицу ту пришили крепко-накрепко суровой ниткой, кинулся ее искать, извиниться хотел, а она не выходит. Подружки ее гуторят мне, мол, опозорил девку перед всем госпиталем, и чтоб ноги твоей тут близко не было. Я же и виноват остался.
Мы сдержанно похихикали после его рассказа, кто-то спросил:
— А провожал вас кто? Не она?
— Да я тебе, дурья башка, только что втолковывал, что с тех самых пор в глаза Анюту больше не видел. А эта, что провожала, уже другая, после того, как меня комиссовали, приглядел. Вот живем уже не помню который годок. Но тоже не без приключений. Только вместо качелей на сей раз карусели меня подвели, не знаю, как и живы остались. Судьба, видно, так у меня выстроилась, нечистый ножку свою нет-нет да подставит…
— Да ты расскажи, де, что за история на сей раз вышла, — попросил кто-то из парней, но ней дедок уперся, набычился и упорно крутил головой. — Все, горилка кончилась и рассказам моим конец. Хватит с вас.
— Так мы найдем, — кинулся из купе один из парней, — чтоб я да не нашел… — и он действительно вскоре вернулся с бутылкой, замотанной в старую газету — И далеко ходить не пришлось, у проводницы выторговал, гуляем!
— Ну, деваться некуда, коль слово дал, только много мне не наливайте, силы уже не те, — предупредил дед, пододвигая свою чарочку, а историю с каруселью, так и быть расскажу, может, вам молодым она на пользу пойдет.
Он как-то неохотно пригубил налитую ему порцию, похрустел огурчиком и без всякого перехода начал:
— Вот скажите, кто всякие игры да веселухи придумал? Ну, никак же не Господь Бог. Скажете — человек?! Может, и так оно. Но ведь кто-то подсказал ему, как то да это соорудить да запустить. Возьми тот же самолет, вроде для дела собран, а сколько человеческих жизней через то бьется, не счесть. Была ране лошадка, запряг да и езжай куды тебе требуется. Устал, отдохни. Куда спешить? Разве что на тот свет, так туда завсегда успеешь. Вот и развлекушки разные для искушения людского образовались. Одно дело качели, ежели с умом, то никакого тебе вреда не будет. А вот без удержу всякого, оно и выйдет, как у меня на тот раз, о котором уже вам сказывал.
Мы заметили, что деда от выпитого повело куда-то на философские рассуждения, и попробовали напомнить ему что он обещал рассказать, что за случай произошел у него с каруселями. Он сделал вид, что обиделся, но глаза его под густыми поседевшими бровями озорно блеснули, и он хитро погрозил нам пальцем:
— Вы, сынки, наперед кобылы в оглобли не встревайте, будет вам и про карусели. Историйка простенькая и опять же по моей дурости вышла. Меня после фронту взяли счетоводом в одну контору. На счетах, значит, щелкать. Там две руки ни к чему. И так у меня энто дело здоровски получалось, что не знал, куда от разных грамоток и вымпелов деваться. Одно слово, уважаемый человек. Даже начальство передо мной издали шапки сымало: «Здрасте, Петр Иванович». Я, однако, и не сказал, что Петром меня кличут. Вот… А баба моя, да вы ее видели, как она меня провожала, все искала себе работу полегче. Она вышить или скроить что себе ли, знакомым кому большая любительница и, как минута свободная выдастся, сразу тряпочки свои в руки и все, затихла. И мне этак-то спокойней. А робить где-то все одно надо, вот ей и присоветовали идти билетершей в городской сад. Его только летом открывают, а зимой занимайся чем хочешь. Она и рада. А билеты проверять на эти самые карусели, по мне, так даже не работа, а обычное баловство. Но чего ей скажешь, коль так решила…
Дед опять помолчал, допил, остатки из своей фронтовой чарочки, облизал губы, не закусывая, и, словно решился на что-то важное, махнул единственной рукой и продолжил рассказ дальше:
— Что мне в ее службе нравилось, так это то, что всегда все новости первой узнавала. И перед людьми на виду. И
