все пригорюнились? Выйдет — с него награда…
Лин опустил голову, о чём-то задумавшись. После возложил пальцы на струны и негромко запел. Запел о разорённом войной крае, о сгоревших домах и погибших селянах, о матери, потерявшей дитя и умирающей от голода и тоски на его могиле…
Гомон и смех в зале понемногу стихли. Солдаты и землепашцы, торговцы и бродяги — все не раз видали подобное, а то и ощутили на своей шкуре. Многие закручинились, иные злились. Кто-то сидел с потемневшим лицом, кто-то качал головой, кто-то пил, чтобы смыть горечь, разъедавшую душу. Затеявшего шутку купца и самого, видать, пробрало. Сидел он ссутулясь, исподлобья глядя на музыканта мрачными глазами. Уголки его губ опустились, лоб под бархатной шапочкой наморщился. Когда песня закончилась, купец тяжко встал, в тишине подошёл к Лину, положил ему на колени блестящий золотой и, не оглядываясь, покинул зал.
Менестрель, перед взором которого всё ещё стояла картина, увиденная в одном из путешествий и сохранённая в щемящей сердце балладе, понемногу вернулся к реальности. Оглядел приунывших слушателей, заметил монету. Подозвав владельца, передал её со словами:
— Налей всем доброго вина.
А сам, перебирая струны, завёл песнь о небесной владычице Вирне, сердобольной госпоже, что однажды утешит все скорби, заберёт горести и обогреет милостью своей каждого несчастного страдальца.
Вино и песня понемногу вернули людей в доброе расположение духа. Словно желая стереть из их памяти воспоминания о страданиях, Лин дотемна играл весёлую музыку, прерываясь лишь на глоток вина.
Когда же все разошлись по комнатам или улеглись на лавках, а то и прямо на истоптанном немытом полу, Мэи-Тард перекусил и, с дозволения хозяина «Куриной косточки», забрался по шаткой лестнице на покатую крышу. Устроившись возле тёплой кирпичной трубы, вновь взял арфу и почти до рассвета, будто лаская, гладил тонкими пальцами струны, извлекая едва слышные звуки. И только лёгкие облака, казавшиеся в темноте серыми, да горящие в просветах голубые звёзды видели блуждавшую на его устах счастливую улыбку.
Девицу, которую менестрель восторженно нарёк королевой своего сердца, звали Неа. Была она второй дочерью провинциального барона, не отличавшегося ни воинской славой, ни заслугами перед короной, ни особым достатком. Несмотря на это, в последние годы в его замке постоянно гостили знатнейшие дворяне провинции. И причиной такого внимания стала Неа.
О красоте девушки в родных краях судачили все: и аристократы, и простолюдины. Хоть раз увидев её, каждый признавал, что по эмайнской земле доселе не ступали ножки более прелестной девы. Глаза Неа зеленели, точно сочная весенняя листва, губы выглядели алее и сочнее спелых ягод, гладкая кожа была чище первого снега, а в темно-рыжих кудрях переливались всполохи осеннего заката. Говорили также, будто фигура Неа столь соразмерна и женственна, что на неё с завистью глядели даже небесные богини.
Рядом с Неа прочие девушки смотрелись тускло и неприметно. Дочь барона знала это и умело пользовалась красотой. Окружённая восторженным вниманием, она быстро научилась очаровывать людей и исподволь управлять ими. Поклонники исполняли любые её прихоти, осыпали дорогими подарками, умоляя выйти за них, но Неа желала большего. Она поняла, что власть куда дороже золота, и искала способ подняться выше, дабы сделать своё господство абсолютным.
На рурдинское празднество Неа возлагала большие надежды. Турнир обещал собрать знатнейших дворян Эмайна, но не с графской или даже герцогской короной связывала свою судьбу самолюбивая девушка. В город приезжал король — и только он интересовал красавицу. Понимая, насколько высоки ставки, Неа ничего не оставляла на волю случая: каждый шаг был заранее продуман, множество реплик приготовлено, все позы и жесты отрепетированы. Весь прошлый опыт оказался тренировкой, и нынче уверенность в том, что её чары и ловкость не подведут в нужный момент, позволяли Неа сохранять невероятное спокойствие.
В тот миг, когда её увидел менестрель, Неа вышла на балкон, услыхав от слуг, что на высочайшей башне местного замка вывесили королевское знамя. Девушка глядела на полотнище, развевавшееся над городом, и видела в нём символ своего будущего. При этом Неа даже не заметила застывшего под балконом молодого человека в поношенном дорожном плаще.
Лишь только заря нового дня разбросала по небу маковые и розовые лепестки, Лин уж стоял возле дома, где на время праздника поселилась семья Неа. Там, уже после полудня, его обнаружил граф Бернат Альде-Суври, прибывший в Рурдин на турнир. Граф давно знал менестреля, восхищался его даром и не раз предлагал поселиться в своём замке. И теперь Альде-Суври сердечно приветствовал певца, заявив, что тот обязан остановиться в его резиденции.
— Все постоялые дворы и гостиницы переполнены, ваше сиятельство, — предупредил Лин. — Уж не ведаю, сумеете ли вы отыскать жилище, подобающее вашему положению…
Граф рассмеялся:
— Мой дорогой друг, я предвидел, что всё будет именно так, ещё когда объявили о грядущем празднестве. И тогда же купил здесь четыре дома. Два из них выгодно продал на днях, один арендовал маркиз Гас-Меллек, а последний — самый большой и удобный, — я оставил для себя. И Ильэлл свидетель, в нём найдётся прекрасная комната и вам!
— Граф, вы чрезмерно добры к бедному музыканту, — поклонился Мэи-Тард. — Я бесконечно ценю ваше предложение, но вынужден отказаться, ибо не могу последовать за вами. Накануне пресветлые боги явили мне величайшее из чудес и теперь обязан я выяснить, кто та фея, что многажды прекраснее молодой луны в венце из ярчайших звёзд.
— Златоголосый странник, столько певший о любви, и сам, наконец, попался в тенёта сей очаровательной владычицы! — в тон ему ответил граф и вновь засмеялся. — Пойдёмте, мой друг, выпьем вина, и я с радостью послушаю вашу арфу. А меж тем мои люди вызнают интересующие вас сведения значительно быстрее, чем вы, стоя на этой сырой улице.
— Она согрета теплом моего сердца и залита сказочным сиянием надежды, — упоённо заявил менестрель.
— Конечно, конечно, так и есть, я буквально его вижу, — весело согласился Альде-Суври, а после распорядился, чтобы кто-нибудь из свиты уступил Мэи-Тарду коня.
