Книга Похороны стрелы - Алексей Куксинский

– Чаго трэба? – недружелюбно спросил хозяин. Собака захлёбывалась лаем, пытаясь протиснуться в приоткрытую калитку.

– Я ищу Ничипора Судника.

Глаз несколько раз моргнул.

Тогда Ловенецкий достал из кармана и поднял повыше вещь, данную ему Кунгурцевым – серебряное кольцо с черепом, увитым змеями. Глаз долго присматривался, но хозяин не открывал калитку шире. Наконец, из щели вынырнула рука, грязная и заскорузлая, и Ловенецкий вложил кольцо в подставленную ладонь, мимоходом обратив внимание на необычайную длину линии жизни на ней. Калитка захлопнулась, хозяин ещё некоторое время рассматривал кольцо, а затем послышался звук удара и собачий визг. Несколько минут прошло в молчании, затем калитка опять распахнулась, впуская Ловенецкого. Он оказался на большом дворе, со всех сторон окружённом высоким забором. Прямо перед ним стоял крытый дранкой массивный дом, за домом был виден фруктовый сад и огороды. С другой стороны к забору примыкали сараи разного возраста и размера. Собаки нигде видно не было, но со стороны хозяйственных построек доносился вой и скулёж.

Ничипор повёл Ловенецкого в дом. Ему пришлось сгибаться перед низкой притолокой и привыкать к сумраку в сенях. Пахло приправами и сухим сеном, было жарко, на стоящей тут же буржуйке булькала кастрюля, но обитателей дома видно и слышно не было. Хозяин, прихрамывая на левую ногу, привёл его в маленькую тёмную комнату с единственным окном и лавками, стоящими по стенам. Показав на лавку у окна, сам Ничипор уселся напротив, поджав под себя ноги в добротных сапогах. За стеной послышался женский голос, но сразу смолк.

– Ну? – спросил хозяин.

Ловенецкий замялся. Низкий потолок давил, не давая собраться с мыслями. Жёлтые глаза ощупывали Ловенецкого, словно пытаясь найти место, куда удобнее ткнуть швайкой.

– Я от… – начал Ловенецкий.

Ничипор сморщился, словно ему в рот залетела пчела.

– Я знаю, от кого, – хрипло сказал он, – держи кольцо.

Серебро тускло блеснуло в прорезанном лучами солнца полумраке каморки. Ловенецкий едва успел выбросить руку и поймать скользкий металл.

– Я помогаю полковнику, он помогает мне. Мы с ним… – хозяин сложил ладони, как для молитвы и потёр их друг о друга. Раздался звук, похожий на треск мельничных жерновов.

Ловенецкий обратил внимание, что Ничипор заговорил на русском языке, почти без акцента. Было ли это данью уважения к другу полковника или просто желание уладить дела побыстрее, он не знал.

– Мне нужно в Вильну. – сказал Ловенецкий. – Я заплачу.

Из-за того, что он уезжал в спешке, Кунгурцеву пришлось сбывать золото по невыгодной цене. Валюта – доллары и фунты, были зашиты в подкладку пиджака, придумать ничего лучше он просто не успел.

– Червонцы, фунты? – спросил хозяин, – Доллары альбо совзнаки?

– Доллары, – ответил Ловенецкий.

Несколько свёрнутых бумажек он хранил в сапоге на случай, если срочно понадобятся деньги.

– Добро, – сказал хозяин, – скоро поедем. – Може, пожрать хочешь?

– Было бы неплохо.

Ничипор, хрустнув коленями, встал с лавки и вышел. За стеной опять послышались приглушённые голоса, спустя некоторое время в комнату вошла неопределённого возраста женщина с лицом, до самых глаз замотанным платком. Не поднимая глаз на Ловенецкого, она молча положила перед ним на лавку свёрток с едой и крынку с квасом, и, не говоря ни слова, вышла.

Ловенецкий развернул тряпицу, в свёртке оказалась краюха хлеба, несколько ломтей нарезанного сала, половина луковицы и несколько редисок. Ловенецкий накинулся на еду, последний раз он ел вчера вечером. Запивая хлеб квасом, в окно он видел, как Ничипор, выкатив из сарая телегу, запрягает в неё чалую кобылу. Кобыла мотала головой, не давая надеть хомут.

От едкого лука на глазах выступили слёзы. Ловенецкий закашлялся.

– Что, ядрёный лучок? – спросил Ничипор, входя.

Ловенецкий только кивал головой, вытирая глаза, фигура Ничипора расплывалась и раздваивалась.

– Пожрал? Тады собирайся.

Они вышли на двор, Ничипор указал Ловенецкому на телегу, выстеленную соломой, на которой были набросаны какие-то мешки:

– Укройся рогожей, пока не выедем из города.

Он пошёл открывать ворота, а Ловенецкий, ступив на колесо, забрался внутрь телеги и с головой накрылся пахнущей пылью холстиной.

В темноте, убаюканный запахом соломы, мерным раскачиванием телеги и топотом копыт, он сначала задремал, а потом и вовсе заснул. Снилось ему что-то непонятное, он куда-то бежал, кого-то искал, и, когда Ничипор тряхнул его за плечо, он высунул голову из-под рогожи и стал осматриваться несфокусированными после долгого сна глазами.

– Вылазь, вылазь, – добродушно сказал Ничипор.

Узкая дорога шла сквозь густой хвойный лес. День клонился к вечеру, солнце не везде могло пробиться сквозь верхушки сосен, поскрипывание оглобель заглушало стук дятла. Ничипор курил самокрутку, дым самосада пах сыростью и прелью.

– Сколько я спал? – спросил Ловенецкий, потягиваясь.

– Часа, мо, четыре, – сказал Ничипор, выдыхая целое облако дыма.

Ловенецкий сел, упираясь спиной в деревянный борт, а потом спрыгнул на дорогу и несколько раз взмахнул руками, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Ничипор поплевал на окурок и щелчком выбросил на землю.

– Попить есть? – спросил Ловенецкий.

Ничипор, не оборачиваясь, бросил ему жестяную баклагу. Ловенецкий напился тёплой, отдающей металлом воды. Возвращая её хозяину, он заметил, что лес начал редеть, за чахлыми сосенками проглядывало большое светлое пространство – зеленеющее поле. Он вновь забрался на телегу, Ничипор тряхнул вожжами, и лошадь побежала быстрее.

Дорога разрезала поле пополам, по левой стороне шли покосившиеся чёрные столбы с натянутыми телеграфными проводами. У края поля несколько десятков человек были заняты чем-то непонятным. Ветер доносил до Ловенецкого обрывки звуков, похожих на овечье блеяние. Чем ближе подъезжала телега, тем более знакомыми становились эти тягостные, пронзительные звуки. Ловенецкий различил песню, старую народную песню, которую он уже слышал когда-то давно. Он прислушивался, высовываясь из телеги всё дальше и дальше. Наконец, они поравнялись. Люди уже отошли довольно далеко в поле, но их песня теперь была слышнее и от этого жалостливее. Ловенецкий подумал, что народ, у которого даже праздничные песни столь жалобны, никогда не обретёт счастья.

За недели железнодорожного путешествия он утратил чувство времени и лишь приблизительно представлял, какое сейчас число и день недели, но песня и вид этих бедно одетых людей, идущих по огромному полю, не оставлял никаких сомнений.

– Сегодня Вознесение? – спросил он Ничипора.

– Так, – равнодушно ответил тот, – Ушэсце. Стрелу хоронят.

Он вновь услышал это название, так поразившее его десять лет назад. Обычно он не давал волю своей памяти, но сейчас селевой поток воспоминаний нахлынул на него, опрокидывая и погребая под собой душевное равновесие. Вся его прежняя жизнь, как кислота, разъедала его изнутри. Если бы он мог сойти с телеги и вместе со стрелой, которую закапывают эти люди, похоронить свои воспоминания, он с радостью