и молча кивал.
— Держи, — тем временем объявил Хуан и, словно посол, вручающий верительную грамоту, закатывая от торжественности момента глаза, передал Москалеву простынь, над которой только что колдовал. — Отвези в банк, сдай под расписку в клиентский отдел.
— А если понадобится ваша подпись, что тогда?
— Тогда поставь свою подпись вместо моей. Или поставь, в конце концов, мою… Ты же знаешь, как я расписываюсь. Я же тебя учил.
— Знаю, — сказал Геннадий.
— Тогда — вперед!
— Вперед и с песнями, — не удержался от стесненного восклицания Москалев.
— Да, вперед и с песнями, — поддержал его Хуан, — ты теперь мой компаньон и будешь иметь хорошие деньги.
Подпись в банке действительно понадобилась, и Геннадий поставил свою, — он мог, конечно, расписаться и за Хуана, но доказать банковскому клерку, что он — Хуан Корее собственной персоной, никак не мог, для этого надо было как минимум иметь при себе паспорт. Но и при таком раскладе при первом же взгляде на паспортную фотокарточку даже ребенку станет понятно, что Москалев похож на Кореса, как любой дворовый пес из здешних мест на мадагаскарского лемура. Лемур из Москалева был никакой.
Когда Москалев вернулся в усадьбу Хуана и протянул хозяину квиток, отпечатанный на худой, почти невесомой желтоватой бумаге, схожей со сгнившим египетским папирусом, — квитанцию из банка, тот с восторгом повертел его в руках, даже на свет поглядел, рассчитывая увидеть что-то потайное и похвалил:
— Молодец, русо! — Затем на русский манер потер руки, ладонью о ладонь, понюхал их, будто хотел запомнить запах банка. Воскликнул горласто, почти по-птичьи: — Процесс пошел!
Геннадий невольно вспомнил говорливого генсека, чья лысая черепушка была украшена диковинным пятном, хмыкнул про себя: каким же образом и где именно Хуан услышал пустое выражение "Процесс пошел!" и взял его себе на заметку? Не может быть, чтобы эта фраза, схожая со слюной туберкулезника, попавшей в суп, переплыла океан и поселилась в Чили…
Это что же выходит: чилийцам мало Пиночета, на них навесили еще и Горбачева? Это что же такое делается? Старый коняга двоих не выдержит, подогнутся у бедняги ноги, копыта разъедутся, внутри что-нибудь порвется от натуги, и тогда — все! Финита тогда!
На следующий день Хуан снова послал Москалева в банк. Снова Геннадию пришлось расписываться в разных ведомостях и корешках квитков, в бумагах, украшенных гербом главного финансового учреждения страны, в журналах, очень похожих на вахтенные. Он делал то, чего не должен был делать. И понимал это. Но делал лишь потому, что так велел Хуан.
Когда Москалев вернулся через два часа и отдал Хуану бумаги, принесенные из банка, тот обрадованно вскинулся, словно собирался взлететь на ближайшее дерево и усесться на ветке.
— Молодец, русо!
Это горластое "Молодец, русо!" стало уже брендом поместья Хуана, чуть что — и оно звучало, как клич боевой трубы, подводящей очередной итог под его жизнью.
— Ты — мой компаньон, русо! — продолжал торжественно вещать Хуан. — Работай лучше, и ты будешь богатым.
При всех своих обещаниях сделать Геннадия богатым, Хуан не дал ему еще ни одного песо. Даже на сигареты, которые для всякого курящего человека были важнее и хлеба, и воды, вместе взятых, курильщик завтракать не будет, но обменяет на одну-единственную сигарету хлеб, кофе и порцию масла, и эту сигарету выкурит обязательно. Курево Геннадию приходилось добывать на окрестных тротуарах…
На следующий день он получил задание вновь отправиться в банк с очередной бумажной простынью…
47
Прошло три с лишним недели, без малого — месяц, Москалев стал в банке своим человеком, Хуана там забыли, знали уже только Москалева и принимали бумаги с его подписью.
Как-то утром он вышел за ворота, сделал это по какому-то внутреннему толчку, этакой биологической команде, способной управлять человеком. Утро было свежее, с жемчужной, стреляющей блестками живительной росой, вольно улегшейся на траве и ветках деревьев.
Было красиво… как во Владивостоке, — так красиво, в висках даже тепло поселилось. Геннадий не сдержал улыбки; он стоял посреди тротуара и дышал часто и сипло. Так всегда бывает после душной ночи.
Вдруг он услышал басовитый крик, раздавшийся на автобусной остановке:
— Москале-ев!
Благодарное, какое-то трогательное тепло, растекшееся у него в висках, исчезло. Кто зовет его?
Оказалось — не самый плохой человек на свете — Ширяев. Грузной трусцой Ширяев пересек улицу, держась за сердце, остановился около Геннадия.
— У-уф! — пробормотал он, захлебываясь собственной одышкой. — День, кажется, снова затевается жаркий.
— Чего же ты хочешь, Толя? Чили — страна жары, значит, и дни тут бывают такие, что уши от высокой температуры закручиваются в рогульки. Что, сердце прихватило?
— Не сердце, нет, — качнул головой Ширяев, — вес слишком большой, — он ткнул себя кулаком в грудь.
Вес у него был, как у медведя, — что-то между ста двадцатью и ста восьмидесятью килограммами, так полагал Геннадий, а поскольку рост был большой, около двух метров, то Ширяев не казался толстяком. Это был просто крупный, очень крупный человек. Из племени гигантов. Хотя настоящие гиганты бывали много крупнее.
— Как ты живешь, капитан? — отдышавшись и проглотив какой-то сладкий леденец, спросил Ширяев.
— Живу, как все, но очень часто не как все, скорее — поперек улицы. — Тут бы Москалеву улыбнуться, но лицо его как было озабоченным, даже мрачным, так озабоченным и мрачным продолжало оставаться. — Такое ощущение, будто я в какой-то мути барахтаюсь. Чувствую, что могу захлебнуться, но пока еще не захлебнулся.
— Вот этого момента и бойся. — Ширяев поднял указательный палец, потыкал им в воздух. — Мне тут сказали: твой соотечественник-русо ведет активную банковскую жизнь… В общем, тебя несколько раз видели в банке с бумагами и, так сказать, обратили внимание. И про твоего хозяина кое-что рассказали…
Геннадий почувствовал, как внутри у него что-то напряглось, натянулось до звона, сердце забилось так сильно, что его стало слышно даже в висках.
— И что хозяин мой?
— Обычный жулик, с местным чилийским окрасом. Эстефадор. Слышал про таких?
— Да уж… Просветили.
— В конце концов Хуан этот хапнет миллион долларов и спрячется где-нибудь на юге, на островах, а тебя, поскольку ты в банке понаоставлял отпечатков пальцев больше, чем положено, заставят отвечать. Так что делай выводы, Гена.
— Я уже ломаю голову, Толя, и не первый день.
— Чем он тебе дорог, Хуан твой золотой? Хорошие деньги платит, что ли?
— Пока ни одного песо не заплатил.
— И не бери, если что-то попытается заплатить. Себе дороже станется.
— Но мне же все-таки и курево надо, и на автобус, если вдруг потребуется съездить в посольство…
— В посольстве нас не ждут, Гена, ты сам прекрасно это
