Ткачей на его коже вырезали узоры, и продевали изогнутыми иглами нити, и сковывали его судьбу в золотые оковы, которым он не мог сказать «нет».
Он опустился на песок и зарылся пальцами в волосы. Теперь он сможет отрастить их ниже подбородка и не отмерять по линеечке, чтобы королева удовлетворенно кивнула и погладила его по голове. Глаза обожгли слезы, и Беневолент с удивлением понял, что не помнит, почему плачет. Не понимает толком, зачем ему тот клинок. Почему вообще можно горько плакать по оружию?
Он вспомнит об этом позже, когда к одинокому островку, куда выбросил его милосердный дракон, причалит корабль. Деревянный, с резной фигурой на носу, как в тех книжках с картинками, которые ему читали в детстве. Вспомнит, потому что там, на борту, будет его потерянный кинжал.
Принц встретил море ранним утром, в день, когда под кронами Домдрева чтили Ткачей, а глубоко под распластавшимися по городу корнями не прекращались вечеринки.
Принц не сразу понял, что это море. Не потому, что никогда его не видел, – с подвесных дворцовых башен в хорошую погоду просматривались и очертания высившегося над континентом Хребта, Хвоста и Лапы, и дымка Пустынного моря. А хорошая погода была во дворце почти всегда. Принц ненавидел ее. Ненавидел потому, что она застыла вокруг, подобно янтарю, и он чувствовал себя заточенным в вечность насекомым. Ему оставалось только ждать. Ждать и рисковать той свободой, которой он еще обладал: маленький принц из долгой цепочки наследия, фальшивая монета в глубоком кошельке выгодного сотрудничества. Полузабытая – до тех пор, пока это сотрудничество не замаячит на горизонте.
Принцу хотелось, чтобы его спасли. Он не знал, что для этого ему придется спасти кого-то первым.
Море очень походило на кинжал и совсем не походило на море. Ничем, кроме разве что запаха: от него пахло солью. Пахло так ярко, что даже в ворохе ароматов Всесветной ярмарки принц почувствовал жжение на языке. Но торговка, в чьих руках сияло ярким полумесяцем оружие, назвала его морем. На своем языке, шипящем, словно вгрызающиеся в берег молнии, а потом повторила на том, что был посуше.
Саасши. Море.
Принц заплатил за кинжал сотню шпилек. Торговка улыбнулась и посоветовала всегда держать его поближе к сердцу.
Беневолент принял это наставление так же – близко к сердцу.
Кинжал по имени Море всегда был с принцем: на скучных балах, и когда его вызывала к себе мать, и когда он входил в магический круг, который не позволял ему лгать, и когда его снова запирали в одной из башен.
В день, когда его отвели под ветви Домдрева, – так глубоко, что туда не проникал свет, так глубоко, что тьма там была живой, – принц нес кинжал по имени Море с собой. Здесь, в корнях города, слухи превращались в правду, и щелкали ножницы, про которые никогда не узнают в Цехе, и творилась магия, о которой нельзя было говорить вслух. Магия оков и магия подчинения. Магия, прошивающая плоть. И позже, когда принц чувствовал, как кожа его плавится и как что-то внутри него навсегда, навсегда обрывается, он слышал, как шумит море.
Не у всех кинжалов есть имя. Но у еще меньшего числа есть голос.
У Саасши было и то и другое.
Что-то сомкнулось тогда в самом Беневоленте. Что-то сместилось, нити сплелись, как должны были – и как им не стоило, – и он услышал.
Для того, у кого нет языка, у Саасши он оказался достаточно острым. В тон его лезвию, как шутил Беневолент. У него появилась тайна, и тайну эту он носил с собой – переговаривался с ней, когда никто не слышал. Слушал ее ругань на званых обедах и балах. Вслушивался в красноречивое молчание – оно, подобное струне, звенело в воздухе всякий раз после того, как с Беневолентом говорили родители.
Иногда слова куда страшнее меча.
Говорящее оружие попалось ему в книге. В одной из самых любимых его книг – в той, где принц поразил Каменного дракона, в бескрайний северный лес вернулась королева, и все в мире стало правильно. Сейчас правильности в мире не хватало, и Беневолент не отказался бы от того, чтобы ее стало чуточку больше.
По легендам, когда-то в клинки заключали величайших героев, чтобы сохранить на века их мудрость. Когда принц сообщил об этом своему кинжалу, тот лишь рассмеялся – звонко, как умеют смеяться только стальные клинки с серебряной рукоятью. А когда отсмеялся, то рассказал принцу, что кинжал – его тюрьма.
Когда-то давным-давно (лет семь назад) Саасши прогневал тех, кто плел нити судьбы, и его переплели со сталью, и слюной птицы, и дыханием рыбы, превратив в безмолвное оружие.
– Что ты сделал? – спросил Беневолент. – В чем было твое преступление?
И Саасши мог бы соврать, и принц бы это почувствовал: ложь клинка по имени Море оставляла на языке фантомный железный привкус.
– В том, что я очень любил сестру, – ответил Саасши. И рассказал о своей сестре.
Когда-то они были парой неразлучных близнецов, а потом стали парой острых кинжалов. Брата звали Морем, а его отражение, сестру, – конечно же, Небом. Лэ’ши хотели забрать себе в качестве платы мастера, властвующие над чужими судьбами, и никто не попытался их остановить.
Кроме Саасши.
И пока переходили они из рук в руки бессчетное число раз – верные клинки, бьющие без промаха, – пути их разошлись. Саасши не знал, где его сестра. И не знал, как разрушить свою тюрьму, но знал, как вызволить сестру, ведь у каждого волшебства есть то, что может его разбить. Чаще всего – рука того, кто наложил проклятие. А еще – специфическое стечение обстоятельств. Витиеватые слова, речевая печать, которой скрепляли мастера свою работу.
– Обещаю, что найду способ сломать твою тюрьму, – пообещал Беневолент, потому что сломать свою он не смог бы никогда.
Так тянулась его жизнь: с единственным другом, руку которого он никогда не пожмет, и созвездиями золотистых оков на коже. Он, как никто, понимал, каково это – оказаться запертым в самом себе.
Принц начал искать печати в старых книгах. Начал чаще заговаривать с торговцами на Всесветном рынке, отчего лишний раз попадал в магический круг и в башню. Но он больше не был один. Саасши всегда был у его сердца.
Принц резал клинком экзотические фрукты, и окунал его в освященные всеми конфессиями воды, и зарывал в ночь полнолуния под корнями Домдрева – последнее Саасши не понравилось.
– У меня есть корабль, – признался он однажды. – У нас с сестрой есть корабль. Если повезет, он все еще бороздит Варёное море, и, когда у тебя получится, ты отправишься вместе с нами.
Саасши принялся учить Беневолента языкам тех, с кем ходил под парусом. Принц знал множество языков, но о некоторых упомянутых слышал впервые. Имя Саасши принадлежало языку родом откуда-то из-за Пустынного моря, и это был сложный язык, рычащий и утробный. Беневолент любил его больше всего.
Красивая мечта. Красивая и неисполнимая, потому что Беневолент был привязан к воле родителей нитями судьбы, скован созвездиями на коже. Он никогда не смог бы отправиться в Варёное море, но упорно пытался освободить Саасши.
И однажды ему это удалось.
После очередного разговора с матерью оковы на его коже горели огнем. Он выхватил кинжал не раздумывая. И залил кровью белый ковер.
Белый ковер и самого невероятного человека, которого только встречал. А Беневолент был принцем и повидал многое.
Саасши оказался невысоким и бледным, с глазами-рыбками зеленого с синевой цвета. Неудивительно, что его назвали Морем. Волосы его – тёмные и тоже отливающие зеленью – водопадом укрыли ковер и потертую жилетку самого Саасши. Тот убрал длинные гладкие пряди за ухо и потрясенно прошептал:
– Надо бы постричься.
Человеческий голос его звучал немного иначе.
Он спустился в город: прятаться во дворце было рискованно. Невозможно. В парящем дворце Города-Грозди все люди были наперечет. К тому же разве не жестоко держать в четырех стенах того, кто совсем недавно был закован в кинжал?
Они встречались под ветвями Города-Грозди, когда взоры короля и королевы были
