он не Бог.
Если Бог вообще есть, думает мистер Б. Если он существует, Боб быть им не может.
Мысли его запинаются, и вдруг окончательное понимание взрывается в голове мистера Б, как бомба. Застонав, он вцепляется, чтобы не упасть, в край стола.
Почему он не видел это прежде? Все же так очевидно.
С совершеннейшей ясностью он осознает, что Боб – вовсе не Бог, к которому обращает мольбы человечество. Боб не всемилостивое, всевидящее, всеведущее божество, исполненное благодати, мудрости и сострадания. Если такое и существует, так оно – не безразличный, недоразвитый праотец этого мира, его бездумный творец. Это другой, тот, кто день за днем прилагает все силы к тому, чтобы улучшить мир, ответить на несколько молитв, устранить несколько несправедливостей, кто страдает вместе с этой планетой и пытается что-то поправить, пусть даже в малом, изменить что-то здесь и там ради блага людского рода, блага всего живого, ради тех, кто мучается и жаждет лучшей жизни. Нет. Боб – не Бог.
Это он – Бог.
45
Рассвет четырнадцатого июля полон обещаний: кристально чистый воздух, резкие краски, все и везде являет особую четкость очертаний. Дождь прекратился, из-под воды потопа уже начали выступать тротуары и сами улицы. Обитатели церкви Бернарда разошлись по домам. Люси удалось открыть парадную дверь. Небо остается чистым – ни комет, ни огненных шаров. Ни дождя из лягушек.
Земля выглядит восхитительно.
Уже рассвело, и впервые за несколько недель Люк позволяет себе проваляться несколько минут в постели после того, как прозвенел будильник. Сегодня день его рождения и почти все новости хороши. Он уже видит в окно, что день начинается прекрасный. Небо ясно, земля суха, призрачные отражения покинули стены спальни. Свет вливается в нее сквозь стекло высокого окна, Люк подставляет лицо под солнечный луч.
Как ему хотелось бы просыпаться с кем-нибудь рядом – с женщиной, стоящей того, чтобы вылезти из тепла постели. В такое утро он прошлепал бы в кухню, чтобы сварить кофе и вернуться с чашкой в качестве приношения. Он с радостью стерпел бы холод пола под ступнями в обмен на счастье возвращения к кровати, на которой провел бы несколько минут, попивая кофе и разговаривая. Прошло почти три года с тех пор, как прервались его последние любовные отношения, ныне он способен думать о них без горечи. Он ведь и башенку эту выбрал, как ему теперь ясно, в знак самоотречения. Заперся в ней, отгородился от жизни. Люк усмехается. Тоже мне, принцесса. Пожалуй, хватит с тебя изгнания.
Под ним, в городе, сидит на деревянной скамье ушедший в свои мысли мистер Б.
Все годы его службы имели основой недоразумение. Он оставил Бобу (незрелому, патологически неумелому) то, что было его, мистера Б, обязанностями. Какой странный инстинкт почтительности привел его сюда?
Долгое время он сидит неподвижно, и наконец это чувство ослабевает. Теперь оно уже не имеет значения. Его заслуги признаны, он уже в любую минуту может отправиться на пажити более злачные[16]. Мистер Б медленно поднимает голову, распрямляет спину, глубоко вздыхает. Смотри-ка, а он тут не один.
Сидящий рядом мужчина на десяток-другой лет моложе его, он мягко смотрит на мистера Б сквозь очки в черепаховой оправе, в руке у него полная кофе фарфоровая кружка. Доброе, ироничное лицо мужчины говорит, что страдания мира известны ему не понаслышке.
Появления его мистер Б не заметил.
– Наконец-то сухо, – говорит, улыбнувшись, Бернард. – Аллилуйя.
Мистер Б отворачивается, он смущен тем, что веки его воспалены.
Лицо Бернарда становится сочувственным.
– Это я о погоде. Такое облегчение. Но вы, очевидно… у вас был плохой день? Мне ужасно жаль.
Мистер Б пожимает плечами.
– Вашей вины тут нет. Работа у меня такая.
– Моя тоже хороша, – весело говорит Бернард, машинально притрагиваясь к своему круглому воротнику. – Религия – жуткое дело! Не знаю, какой паршивец ее придумал.
Мистер Б взглядывает на него. Вздыхает.
– Некто слишком юный и слишком глупый, чтобы продумать все основательно. И до того безразличный к жизни и смерти, что считает их несущественными.
Бернард усмехается, немного встревоженно.
– Что же, это, безусловно, объяснило бы многое.
– Но ведь это неправильно. Бренность – понятие страшное. – Мистер Б поворачивается к Бернарду и по-заговорщицки понижает голос. – И знаете, оно отнюдь не всюду так.
Бернард не знает, что можно ответить на такие слова. Он начинает подозревать, что его сосед по скамье – сколь ни симпатичны его лицо и манеры – душевнобольной.
Некоторое время они сидят в молчании, наблюдая за стариком, который, еле переставляя ноги, ползет по тротуару следом за своей неторопливой собакой.
– Как вы думаете, сколько лет должно исполниться человеку, – задумчиво спрашивает мистер Б, – чтобы он не возражал против смерти?
Бернард еще не успел придумать, как ему улизнуть. Его профессия требует сочувствия к людям, к тому же он, в конце концов, испытывает искреннюю симпатию к этому мужчине и его неладам по части душевного здравия.
– Хочется надеяться, – говорит он, – что после долгой жизни человеку, окруженному любящими близкими, помнящему о совершенных им добрых делах…
– Смерть таким уж дурным исходом не покажется? – Мистер Б хмурится. – Но, видите ли, я думаю, что это неверно. Какой-то отдельно взятый человек может искренне не возражать против нее. А большинство возражает.
Он снимает очки и принимается протирать их носовым платком.
– Что-то в вечном небытии по-настоящему смущает его. – Бернард немного давится кофе, мистер Б озадаченно вглядывается в его лицо. – Только не говорите мне, что вы, именно вы, верите в Бога.
Бернард пожимает, словно извиняясь, плечами.
– Работа моя того требует.
– Да, конечно… я и не думал предполагать… Но по-настоящему. Какого рода богу вы согласились бы служить? – Мистер Б покачивает головой. – Если где-то и отсутствуют мудрость и попечение, так именно здесь. – Он смотрит на Бернарда. – Тут и сомневаться нечего.
Они примолкают, наблюдая за течением жизни вокруг, за людьми, которые разминают ноги, впервые за несколько недель прогуливаясь по сухой земле: за матерями, ведущими за руку малышей, за обнимающимися парочками, за ссутулившимися на скейтбордах подростками. Мужчина в дорогом костюме отламывает кусочки сэндвича и бросает их уткам, молодая женщина кричит в мобильный телефон.
– Вы просто взгляните, как они вышагивают, делая вид, что катастрофическое небытие не поджидает их за ближайшим углом. Я иногда наблюдаю за ними и думаю, что все мои заботы о них ничего, в сущности, не значат. Все завершается так быстро. Их страдания – да, собственно, и вся их жизнь. На самом-то деле она – ничто. – Он ненадолго умолкает. – Если взять
