Книга Нарисованная любовь - Анна Грекова

— Немного тише, — прошептала Элиза. — Иди ко мне, — она откинула покрывало.

Дженни улеглась рядом с подругой, зашептала:

— Такое впечатление, что нас специально не оставляют наедине. Твоя мама контролирует каждый шаг.

— А еще жест, слово, взгляд. Дженни, мама строго-настрого запретила мне думать о Георге. И, конечно, подозревает, что ты можешь являться посыльным от него.

— Как же так? Ты объясни ей, что любишь.

— Бесполезно. Разговоры еще больше злят её. У неё свои взгляды на жизнь. Ах, Дженни, почему я такая несчастная?

— Не говори так! Всё должно быть хорошо! Почему ты опускаешь руки? Ты же смелая и решительная. Вон как выдумала про нас с Артуром, ничего не испугалась. Ты же настоящий воин.

— За других биться легко, всё получается, откуда-то берутся уверенность и силы. За себя я так не могу.

— Должна суметь! Во имя любви!

Элиза усмехнулась.

— Говорить легко. Внутри я бунтую против законов общества, а умом понимаю, что приличия очень важны.

Дженни села на кровати, с удивлением смотрела на Элизу.

— Не узнаю тебя. Почему ты так говоришь?

— Я должна настраивать себя на это. Глубоко внутри я всегда знаю, что мой удел жить без любви, поэтому и помогаю вам, чтобы выполнить свою миссию хоть в этом — быть причастной к любви.

— О, да ты совсем приуныла. Почему рисуешь такие мрачные картины? Твоя душа должна рваться на волю, к любимому. Неужели ты не мечтаешь жить с ним среди красоты его имения? Просыпаться и знать, что на весь день Георг твой, ходить с ним по саду за руку, сидеть, обнявшись, и смотреть на закат! Стоит чуть-чуть побороться сейчас и быть счастливой все оставшиеся годы.

— Устала я бороться. Столько слов и доводов готовила для мамы, ночами не спала, защищая свою любовь в воображении, а в действительности любые слова разбиваются о мамин взгляд. Да и не получится счастья, если мама будет раздавлена. Доверюсь судьбе.

— Мы с Георгом украдем тебя, — выпалила Дженни.

— А это уже совсем не для меня. Наверное, я не такая, как думала о себе и представлялась вам. Я послушная дочь, в меня с детства влили понятие о приличиях, не смогу переступить через это.

— А как же Георг? Ты думаешь только о себе, боишься нарушить свой покой.

— Я устала думать об этом, я ничего не знаю.

Помолчали.

— Не буду говорить много, — произнесла Дженни, — ты умная, всё понимаешь сама. Мои горячие слова здесь не помогут. А знаешь, почему? Потому что ты уже решила жить жизнью героини, отказавшись от любви во имя непонятных, вернее, не принимаемых мной устоев. Будешь всю жизнь носиться со своей жертвой, замкнешься, станешь поучать своих детей не слушаться сердца. Ты не сможешь получить счастье и не сможешь подарить его. Такую жизнь ты готовишь себе? Чтобы все вокруг говорили: в ней какая-то тайна, загадка, она такая ровная, недоступная. Этого ждешь?

— Дженни, мама права, когда говорит, что мы с вами разные люди. Я буду жить так, как живет мама, как будет жить Роберт, Керри. Сейчас каждый из нас защищает своё, поэтому мы так горячимся. У каждого человека своя правда.

— Что же мне передать Георгу? Я завтра увижу его, он регулярно является к нам, надеясь застать тебя. Скажу: она не для тебя, так?

Элиза закрыла лицо руками и заплакала.

— Ты всё правильно говоришь, Дженни. Я обороняюсь, потому что стыдно признаться, что сдаюсь. Говори Георгу, что хочешь, и пусть он меня забудет.

Дженни молча смотрела в потолок.

— А ты сильная, — с расстановкой прошептала она. — Завидую. А я иду на поводу у любви. Требую невозможного, добиваюсь того, чего не знаю сама и всем треплю нервы. Любовь в руки не дается, а я её лелею и возвращаюсь вновь и вновь к мечтам. Так поступают слабые люди, цепляющиеся за то, что давно пора отбросить. Разжать пальцы и падать в пропасть. А на дне окажутся ни острые камни, а мягкая подстилка из столетиями опадавших листьев. А мы думаем: если сорвались — конец. Ну, что смотришь так удивленно? Вытри слезинки, успокойся.

— О чем ты сейчас говоришь?

— О том, что часто любовь ищем не там. Решаем раз и навсегда, что она такая, как мы её себе надумали, нарисовали. А так хочется, чтобы она пришла, как озарение, с той стороны, откуда не ждали, и стала бы смыслом жизни. Так что, Элиза, может тот, кого тебе прочат в мужья, окажется подарком судьбы.

— Скажи, Дженни, ты любишь Артура?

Дженни пожала плечами.

— О! — Элиза отбросила покрывало. — Ты сомневаешься?

— Вдруг подумала: надо ли это ему или мне? Вместе на всю жизнь! Произношу это, а оно не вдохновляет. Словно наигралась в любимую игру и не вижу смысла продолжать её дальше. Страшные слова говорю?

— У нас настоящая ночь откровений, — проговорила Элиза. — Не всегда так поговоришь, возможно, в жизни бывает только миг, когда удается высказаться без утайки.

— Элиза, а ведь ты могла бы быть счастливой с Артуром. Наверное, это видела и понимала твоя мама, когда настаивала на своем. Тихая спокойная жизнь без взрывов, ожиданий, при взаимном уважении и понимании друг друга — красота. А мы с тобой только начинаем взрослеть и не всё понимаем. Поэтому и натворили всё это, вот и страдаем.

— Я не пойму, почему ты себя относишь к страдающим? Из-за моих рассуждений о том, что важно в жизни?

— Нет, из-за того, что нечего ожидать, всё идет строго по расписанию. Мне больше нельзя влюбляться, а хочется! Неужели это всё, что мне определено жизнью: короткое воспламенение, а дальше только тлеющий огонек. Вот у тебя всё впереди: встреча, знакомство, интерес.

— И у Роберта. Мама говорила, что пора его женить и уже кое-кого присмотрела. Зря уезжаешь, как раз завтра мы ждём их в гости, так, неофициальный визит, но и Роберт и она знают его причину.

— Да? — Дженни была удивлена. — Я не представляю Роберта и любовь. Он всегда такой правильный, спокойный. Неужели он сможет произнести: моя любимая, твой навеки? — Дженни прыснула в ладошку.

— Этого мы не узнаем. При всех Роберт будет тактичным, внимательным, уравновешенным — этакий образец мужчины из хорошего общества. Дженни, ну что ты смеешься? И меня тянет захохотать, а ведь говорим о моем брате. И о твоём друге, между прочим.

— Не буду, не буду, — замахала руками Дженни. Она вновь откинулась на подушку. — А, знаешь, наверное, не всё так плохо, если мы смеёмся. Зачем