краденые ботинки.
* * *
В ночь на новый 1948 год пошел дождь — никто из старожилов такого не помнил. Алтайский купил себе фронтовую не очень заношенную шинель и галифе. В каптерке получил резиновые сапоги взамен разлезшихся ботинок и, как поощрение за работу, суконный солдатский мундир второго срока с пластмассовыми зелеными пуговицами и со звездой — американского производства. Змитрович, с которым он жил в одном бараке отличников, напек блинов из муки, присланной в последней посылке с территории бывшей Польши, отошедшей к Советскому Союзу. Спиртишка они, конечно, тоже пронесли через все вахты и шмоны, но двух чекушек оказалось мало на весь барак — сожители так посмотрели на эти маленькие посудины, что не раздели они спирт между жаждущими, слез обиды набралось бы ведро.
Начальство разрешило лагерному быдлу встречать Новый год до часу ночи. В столовой оркестр баянистов-гитаристов наяривал польки, вальсы, краковяки. Кружились пары, но народу все же было мало — основная масса отсыпалась.
Змитрович с Алтайским побеседовали и, не раздеваясь, прилегли на топчаны — козлоногие кровати вместо вагонок, в чем и состояло главное отличие быта отличников. Нельзя было по-настоящему укладываться спать, в бараке то и дело раздавались женские голоса, шуршали юбки, стучали каблуки женских туфель.
Лежащие на топчанах фигуры сразу же привлекли внимание очередной нагрянувшей в барак группы женщин. Оба были подняты, выдворены на улицу и затянуты в столовую. Чертыхаясь про себя, Алтайский со Змитровичем попытались удрать, но около дверей стояли женские кордоны, пройти через которые мужикам оказалось невозможно — это были не вахтеры, а свои, которых на мякине не проведешь.
При всем честном народе, когда Алтайский вяло танцевал с очередной партнершей, он неожиданно почти был сбит с ног… Шуркой. Партнерша мигом испарилась, а Шурка обвила его шею руками:
— Куда это годится? — начала Шурка на высоких тонах, нарочно обращая на себя внимание. — Какая-то падла танцует с моим мужем! Вы посмотрите на него, на изменника!
— Шура, — тихо сказал Алтайский, — давай отойдем, посидим. Я рад тебя видеть.
Баянисты-гитаристы как раз сделали паузу, и Алтайский понял, что он и Шурка — центр внимания.
— Слушай, муженек, — достаточно громко продолжала Шурка, — на первый раз прощаю, а на второй… Ну, кто хочет с Шуркой связаться, может, вы, девки? А?
Шурка отпустила шею Алтайского и подбоченилась: — Кто моего солдатика облюбовал?
Алтайский посмотрел на Шурку: черт-те что творится с этой девкой — та же дерзость в лице, изгибах фигуры, тот же огонь в глазах, та же черная челка на лбу — Вылитая дикарка Кармен!
— Шура, хватит, пойдем, — совсем тихо сказал Алтайский.
— То-то! — лихо оглядела Шурка стан соперниц. — Пойдем, дорогой, посидим поговорим. Ах ты, мой милый!
— Ну и ну! — услышал Алтайский знакомый бас, оглянулся и увидел, как Змитрович, расставив руки, тряс головой, как пес после купания, с совершенно обалдевшим выражением лица… Раздался смех.
Шурка, зная Змитровича, засмеялась тоже — смех ее был искренним и заразительным. Баянисты-гитаристы переглянулись и заиграли в ритме замедленного вальса только что появившийся шлягер: «Милый друг, наконец-то мы вместе».
— Ты думаешь, дорогой, — замурлыкала Шурка в ухо Алтайского, — я плясать не умею?
— Ничего, Шурочка, уже думать не могу! Я уже доплясался! — сердито ответил Алтайский.
— В Новый год разве можно сердиться на женушку? — Шурка сказала это так мягко, что Алтайский вынужден был скрыть улыбку, но язык опередил его:
— Ух ты, Шурка — кочерга с хвостиком… — и сам почти засмеялся.
Шурка танцевала легко, живо, талия ее была податлива и послушна. Если бы не резиновые сапоги, трудно проворачивавшиеся на некрашеном полу, и не мелькавшие перед глазами лица, то Алтайский смог бы, наверное, хоть на мгновение оторваться от сурового бытия, но мгновение это так и не пришло, отрыв не получился…
Шурка, не спуская глаз с Алтайского, легко улавливала все оттенки его настроения. Удивительные существа эти женщины, даже измученные и покалеченные обстоятельствами, они, как чуткий приемник, ловят все нюансы мыслей мужчин, которые им хоть немножко по душе. И неважно, профессора эти женщины или скотницы — любая из них может показать такую природную интуицию, что мужская логика и разум смогут только заметить, но не объяснить эту загадку. Несчастлив тот мужчина, который не видит, не способен заметить этого превосходства у не чужой ему женщины! Она живет чувством, он разумом — это верно, но большой вопрос: что ценнее?
Алтайскому захотелось сказать: «Шурка, ты ангел!» Но вместо этого он с максимальной галантностью взял ее под руку и отвел в уголок, когда музыка кончилась.
Шурка молчала. Она была поражена, как бережно Алтайский взял ее под руку, в самом прикосновении его она почувствовала уважение, даже преклонение; она не могла понять, за что он уважал ее, однако как это было приятно! Шурка зажмурилась, одной ладонью прикрыла лицо…
— Знаешь, Егорушка, — наконец, сказала она, — я тебя очень уважаю, прости мою никудышность! Я тебе кисет сшила…
Шурка достала черный матерчатый мешочек под табак, на котором была вышита оранжевая трубка с синим дымом и слова: «Вспоминай, когда закуришь, Шурку».
Алтайский был растроган, присел рядом с ней на скамейку, обнял и поцеловал в теплую щеку — пусть смотрят все, наплевать!
А Шурка тяжело вздохнула и совсем некстати потихонечку заплакала.
Когда день стал длиннее, повисли первые сосульки на крышах, Алтайский заболел. Виной тому были, как предположил он сам, условия работы и дурацкая его порядочность. Он успел заметить, что рабочие, мастера, да и руководство относились к работе с прохладцей: выбьет прокладку на паровом вентиле — и черт с ней, даже дежурный слесарь не поторопится прекратить адский шум; воздух не подается в нейтрализатор, загипсовался барботер — ну и ладно; в кипящем гидролизере остался остров прибитых к стенке опилок — тоже сойдет; труба прохудилась и кипящий гидролизат с активной кислотой струйкой моет и съедает на глазах стенку трубы паропровода под давлением — тоже ничего…
Вот Алтайский и носился — везде надо успеть, все заметить: отогнать от опасного места зазевашуюся девчонку; облаять слесаря, а самому забраться в гидролизер и в душном смраде серного ангидрида утопить опилки в кислоте; сапогом закрыть струйку из прохудившейся трубы, пока идет перекачка…
Пробовал он объяснять, растолковывать, показывать, но никто ничего не хотел делать, никто ничему не хотел учиться. Только девчонки из Западной Украины и Прибалтики не пропускали слов мимо ушей, старались уразуметь смысл процесса и приобрести навыки, которые им показывали.
«День кантовки — год жизни» — это первый и основной пункт неписаной лагерной конституции. А
