Кант мало говорит о природе агрессии и конкуренции. Возможно, он полагает, что здесь больше нечего сказать: радикальное зло – это просто склонность вести себя конкурентно и пренебрегать моралью в присутствии других людей. Но нам есть что добавить к этому. Кант даже не утруждается выделить достаточно широкий спектр различных видов плохого поведения: он говорит о зависти и соперничестве, но умалчивает о расовой и этнической ненависти, желании унизить и оскорбить, о любви к жестокости ради самой жестокости.
III. ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ
Что кроется за тревожным духом соперничества, который Кант называет «радикальным злом»? В отличие от Канта мы должны признать, что «животное начало» (наше общее животное наследие) – это как минимум часть проблемы. Наше относительно узкое представление о том, кто из других людей имеет для нас значение, очевидно, формируется на протяжении жизни, и в какой-то степени оно может меняться под влиянием обучения. Однако корни этого представления находятся в структуре воображения и привязанности, которые являются частью нашего вероятного эволюционного наследия, что позволило выжить человечеству как виду. Мы отказались от многих аспектов этого наследия (например, нам не кажется, что правильно бросать на произвол судьбы пожилых людей и людей с ограниченными возможностями, как обыкновенно поступают животные со взрослыми и немощными особями). Мы должны стремиться в некоторых отношениях превзойти это наследие, преследуя цель беспристрастности, которую люди могут достичь только через культуру и мораль. В третьей части мы рассмотрим, как этого можно достичь. Но мы в то же время согласны с Кантом в том, что животное начало – не единственная и даже не главная наша проблема: истоки групповой ненависти, стигматизации и отчуждения следует искать в структурах, присущих только человеческой жизни.
Все существа рождаются слабыми и нуждающимися в заботе, и все они стремятся как к пропитанию, так и к безопасности. (В какой-то степени это две не зависящие друг от друга потребности: эксперименты показали, что даже обезьяны, в случае если источник пропитания искусственно отделен от источника комфорта, проводят больше времени в объятиях, а не за приемом пищи[231].) Однако у людей довольно странный тип младенчества, не имеющий аналогов в мире животных. У всех других животных навыки выживания начинают проявляться с самого рождения – умение стоять, передвигаться, активно искать пропитание и безопасность; когнитивная зрелость (способность четко определять поле восприятия, выделяя в нем плохое и хорошее) и телесная зрелость развиваются у них в тандеме. К моменту, когда у существа появляется четкое представление о своих практических целях, у него также появляются ресурсы для их достижения.
Человеческая жизнь складывается совершенно иначе. Отчасти из-за большого размера человеческой головы, накладывающей серьезные ограничения на внутриутробное развитие плода, люди рождаются в состоянии физической беспомощности, которого нет ни у одного другого вида. Новорожденный жеребенок, неспособный встать на ноги, вскоре умрет. Человек способен встать на ноги не раньше десяти месяцев после рождения и начинает ходить (с трудом) в возрасте около года. Членораздельная речь тоже ограничена физическими возможностями (хотя кажется, что языку жестов можно научиться гораздо раньше). Между тем младенцы обладают когнитивными способностями, которые все более высоко оцениваются специалистами по мере того, как психологи находят новые способы проверки когнитивных способностей, не зависящих от речи или движений. Вскоре после рождения младенцы в состоянии различать многие аспекты поля восприятия: например, отделять запах молока своей матери от запаха молока другой матери в течение первых двух недель жизни. Способность отличать себя от других и «читать» мысли других активно развивается, как показывает Блум, в течение первого года жизни. Получается, что человеческие младенцы одновременно очень умны и совершенно беспомощны – сочетание, которое формирует эмоциональное развитие, и не всегда в лучшую сторону.
В самом начале младенец воспринимает себя как рассеянный центр переживаний, на который воздействуют различные внешние силы, добрые и злые. Психолог Дэниел Стерн описывает голод младенца языком, который посредством образов очень точно передает то, что мы могли узнать из экспериментов (бóльшая часть этого представлена в работе Стерна):
Надвигается буря. Свет становится металлическим. Облака, марширующие по небу, распадаются на части. Кусочки неба разлетаются в разные стороны. В тишине ветер набирает силу. Слышны проносящиеся звуки, но нет никакого движения. Ветер и его звук разделились. Каждый урывками гоняется за своим потерянным партнером. Мир распадается. Что-то должно случиться.
Растет беспокойство. Оно исходит из самого центра и превращается в боль. И именно в центре разражается буря. В самом центре она усиливается и превращается в пульсирующие волны. Они подхватывают боль, вынося ее наружу, а затем снова возвращают ее обратно…
Бушующие волны обволакивают все. Мир воет. Все взрывается и разрывается, а затем свертывается и устремляется обратно к узлу агонии, которая не может длиться долго, но длится[232].
Как отмечает Стерн, это описание отражает силу голода – переживания, которое пронизывает всю нервную систему, нарушая все, что происходило раньше, и навязывая свои собственные ритмы и ощущения. Эти ощущения влияют на все: движение, дыхание, внимание, восприятие. Такой опыт дезорганизовывает мир, разрывая внимание и даже нарушая нормальный ритм дыхания. Более того, дыхание и плач не согласуются между собой, и также не согласуются между собой движения рук и ног. Наконец, раздается пронзительный крик с большим глотком воздуха. Согласованность крика и глубокого вздоха дает мгновенное облегчение, но агония продолжает нарастать.
Некоторое время спустя «голодная буря» стихает, когда младенца начинают кормить грудью:
Тут же мир становится окутанным. Он становится меньше, замедляется, становится более нежным. Оболочка отталкивает огромные пустые пространства. Все меняется. Возникает слабое обещание. Пульсации взрыва и свертывания укрощаются. Но они все еще там, все еще дикие, все еще готовые прорваться.
Где-то между границей и самым центром шторма происходит притяжение, сближение. Два магнита качаются навстречу друг другу, затем соприкасаются и плотно замыкаются.
В точке соприкосновения начинается новый, быстрый ритм. Он несется на медленно пульсирующих волнах шторма. Этот новый ритм короткий и жадный. Все напрягается, чтобы усилить его. С каждым ударом ток течет к центру. Он обогревает холод и охлаждает огонь. Он ослабляет узел в центре и ярость пульсаций, пока они не утихнут раз и навсегда.
Новый ритм переходит в легкий, плавный темп. Весь остальной мир расслабляется и следует за ним.
Все пересобрано. Просыпается изменившийся мир. Буря миновала. Ветер утих. Небо прояснилось. Появляются бегущие линии и плавные объемы. Они расчерчивают гармонию и, подобно движущемуся свету, оживляют все вокруг.
Эти описания – каждая деталь которых основана на исследованиях – напоминают нам о некоторых важных моментах, которые легко можно упустить, будучи взрослым человеком. Во-первых, это огромные масштабы голода, которые способны нарушить работу всего организма. Взрослые, наблюдая за младенцами, могут легко недооценить это переживание, потому что они понимают, что голод – это нормально, это не признак опасности и младенец скоро будет накормлен. Для взрослых голод не представляет собой ничего подобного, если только он не продолжается довольно долго.
Естественно, что такое катастрофическое событие, когда для младенца будущее начинает иметь значение и он осознает себя как протяженное во времени существо, станет для него объектом сильного страха, а облегчение страха – предметом радости и благодарности.
Во-вторых, эти описания напоминают нам о том, насколько солипсистским изначально является мир младенца. Все переживания исходят из его собственных внутренних состояний, и, хотя младенец еще не способен надежно отделить себя от окружающей среды, он полностью осознает себя и внешние факторы, но последние лишь в той мере, в какой они – подобно магниту – фокусируются на нем и вызывают изменения его собственных состояний.
Но это не тотальный солипсизм. Как в том числе описывает Стерн, младенцы любят свет, и в спокойном настроении они смотрят на то, что больше всего захватывает их внимание. С самого начала мир каким-то образом привлекателен и интересен, а не просто является
