отчаяния хотя бы одной-единственной, отдельно взятой семьи…
О, не вовремя одернутый и отвлеченный мною читатель! Если вы все еще терпеливо стоите, вперившись в избранную вами стену, то, представив себе то обилие нисходящих и восходящих вдоль стены этой воздушных потоков, все те бессчетные ветры, что зиму и лето, круглый год то есть, снегами и иными осадками, так же как пылью и гарью, секут и скребут ее многострадальный штукатурный покров, представив, как все внешние трения эти с течением времени электризуют поверхность стены и, следственно, всю ее незримую толщу, — представьте себе, наконец, что эта почти гладкая плоскость, что эта не слишком глубокая толща, что этот сверху донизу секущий разрез всей внутренней конструкции здания в то же время сквозь время секущий разрез множества жизней и судеб. Не знаю, как там и что и с помощью каких хитрых полей и каких электричеств запечатлевает все это толща обыкновенной кирпичной стены, но, верьте не верьте, смейтесь не смейтесь, она помнит, хранит, она за-печат-левает.
Ну что ж! Для полноты картины здесь можно было бы обратиться к народному опыту, открыть тот драгоценный, единственный в своем роде словарь и заглянуть в него на слово «стена». И тогда бы мы там почерпнули уйму мудрых и ценных высказываний на тему стены…
Можно, конечно, заглянуть в этот словарь, но и так-то я, видимо, почти запутался в этих нагороженных стенных лабиринтах. По-видимому, и на этот-то раз я выбрал слишком кружную дорогу, и на этот раз слишком, по-видимому, издалека подхожу к той, по сути, единственно нужной мне на данное время стене.
А стена эта, к которой я так трудно стремлюсь, как ни странно, хотя и глухая, но не дикая глухая стена, напротив, излишне культурная, вся размеченная рядами фиктивных окон, пилястр и прочих в данном случае бессмысленных лепных украшений, стена эта действительно играет в моей жизни особую роль.
Конечно, здесь имеет значение и то, что изрядных размеров стена эта, к тому же хитро смещенная под некоторым углом к себе самое, отвесно почти на всем своем протяжении обрывается в воды канала, что она — глухая стена эта — стена не жилого случайного здания, а задняя глухая стена крупного, особого назначения здания, что в воды канала почти отвесно обрываются на всем своем протяжении глухие зады одного из славнейших сценических зданий.
Но конечно, не в размерах, убранстве и знаменитости суть всего дела. Суть дела в том, что вдоль этой глухой, но не дикой стены по набережной как раз той протоки, в воду которой так живописно она обрывается, проходила когда-то основная тропа, основная артерия всех наших в широком смысле родственных связей; что в некотором небольшом сравнительно радиусе от этой стены рассеяны были все наши довольно-таки многочисленные и, как часто бывает, порой сильно, а порой и не слишком-то сильно друг к другу благоволившие родственники; и суть дела в том, что целые облака и туманности разнообразнейших чувствований и переживаний, всех этих сложностей любовных, родственных и свойственных связей, противоречий, конфликтов, нашедших одна на другую страстей, а порой даже, что там таить, и упорной вражды, всех этих сердечных страстных биений и спазм, радостей, горя сосредоточились, скрылись, запечатлелись когда-то в этой дивной стене, вошли, так сказать, в ее плоть, в ее будто бы бесчувственный камень.
И хотя почти все мои родственники давно уже умерли по разным внезапным, а также закономерным причинам, хотя в их жилищах давно уже поселились иные, чужие и чуждые люди, стоит порой мне пройти по этой старинной тропе нашей, по этой проторенной в граните тропе, вдоль этой стены, обрывающейся в медленно текущие воды, стоит как-то не так, а вот так мелькнуть снопу света в стекле, стоит как-то плеснуть-проплеснуть воде под чугунного крышкой, как из этой стены начинают порой источаться туманности моего счастливого детства. Заметьте, счастливого детства. Вот в этом-то и чудодейственность данной несравненной стены, что, поглотив в свое время все без остатка, она источает теперь лишь счастливые туманности моего улетевшего в далекие дали, но незабвенного детства. Я говорю: «стоит порой пройти», «начинает порой источать», я говорю: «порой», потому что не всегда, и, с грустью скажу, чем дальше, тем реже (может, на радость мне снова когда-то воспрянут эти доселе затухающие ритмы стены?!), не всегда, не во всякое время и пору, да не всегда и в полную силу производит стена эту таинственную работу, эту свою живую вибрацию.
А тут еще плюс ко всему (или, может быть, минус? а вдруг да как минус?!) представьте себе, что не одна и не две в разной степени уважаемые и любимые родственницы, когда-то селившиеся в окрестностях волшебной стены, в свое время живейше принимали участие в сценических действах, разворачивавшихся на специальных подмостках уже по ту ее сторону.
Представьте себе весь тот сверкающий бисером и разукрашенный громадными перьями поток воспоминаний, преданий… Представьте тот яркий и единственный в своем роде цветок на бедре знаменитой танцовщицы (как крепко, должно быть, засело в вашу детскую голову то бедро прелестной, знаменитой танцовщицы с фантастическим и единственным в своем роде цветком!).
И представьте себе, как потом, уже наяву (или почти в сновидении?), среди различных эффектов, там, в глубине высочайших объемов, в клубах артистической пыли закулисных ветров и бурь и сладостной музыки, — о, конечно же, и сладостной музыки! — по ту сторону все той же стены, порхали красавицы спящие, бодрствующие, принцессы и принцы, колдуны и волшебницы и прочие сказочные существа и чудовища, а потом, как снаружи, у стен того здания, вы встречали порой живых, но уже современных этих красавиц, этих принцесс с характерной походкой, этих искусственно и деревянно ступающих недосягаемых жриц, вышедших только что вздохнуть и взглянуть на белый естественный свет после всех тех вконец обескровливающих, изнуряющих ритмов и ритуалов.
И, представив все это, в конце концов вы поймете, что глухая стена театральных задов, отражающаяся в тихой протоке, запечатлела в себе не только родственные аспекты туманностей чьего-то там детства; вы также поймете, с чего бы мог вдруг привидеться тот странный на первый взгляд сон, где под куполом неба, под эгидой ветра с залива, под эгидой темного и студеного моря, но в пределах пространства, ограниченного театральными стенами, кто-то с замиранием сердца топтался на каких-то невообразимых ходулях (или, возможно, и не топтался вовсе, а совершал головокружительные обороты-кульбиты
