— Автопогрузчиком, скорее всего, — предполагает Коннор.
Вероятно, рядом уже никого нет. Что сказал этот надзиратель? «Чем раньше ты окажешься в корзине, тем быстрее я от тебя избавлюсь». Кто бы там ни сидел за рулем автопогрузчика, он не знает, что в клетках. Вскоре они окажутся на борту самолета и отправятся в неизвестном направлении. Подумав об этом, Коннор вспоминает, что родители с братом, вероятно, на Багамах — они планировали отправиться туда после того, как Коннор окажется в заготовительном лагере. Интересно, думает он, поехали или нет — неужели не отменят отпуск даже после того, как он ударился в бега? Поехали, наверное. Они же планировали отправиться в путешествие, зная, что он окажется в заготовительном лагере, так почему побег должен их остановить? Вот забавно будет, если их тоже отправляют на Багамы!
— Мы здесь задохнемся! Я точно знаю! — жалуется Гундос.
— Ты заткнешься когда-нибудь или нет? — спрашивает его Коннор. — Здесь достаточно воздуха для четверых.
— Откуда ты знаешь? Мне уже трудно дышать, а у меня астма, между прочим. Будет приступ, и я умру прямо здесь!
— Отлично, — говорит Коннор. — Меньше народа, больше кислорода.
Услышав это циничное замечание, Гундос наконец умолкает, а Коннор чувствует легкие угрызения совести.
— Никто не умрет, — заверяет он испуганного мальчика, — расслабься.
— Мне кажется, умереть лучше, чем отправиться на разборку, — заявляет Хайден. — Как считаете? Давайте устроим голосование, что лучше: умереть или быть разобранным на органы?
— Не надо устраивать никаких голосований! — резко возражает Коннор. — Я даже думать о таких вещах не хочу.
Где-то далеко за границей их маленькой темной вселенной раздается металлический скрежет, — вероятно, закрывается люк багажного отделения, и пол под ногами начинает вибрировать — самолет выруливает на взлетную полосу. Коннор ждет. Турбины начинают раскручиваться — пол под ногами вибрирует все сильнее. Самолет берет разбег, Коннор чувствует это по тому, как его прижало к стенке корзины. Хайден, сидевший напротив, сваливается прямо на него, и Коннор двигается, освобождая для него место.
— Что происходит? Что случилось? — стенает Гундос.
— Ничего. Взлетаем.
— Что?! Мы в самолете?
Коннор закатывает глаза от утомления, но, к сожалению, в кромешной тьме этого никто не замечает.
* * *
В клетке темно, как в гробу. Или в утробе матери. Чувство времени полностью исчезает, и предсказать, когда самолет попадет в очередную воздушную яму, невозможно. Из-за этого все находятся в постоянном нервном напряжении.
Когда самолет поднялся в воздух, четверо попутчиков долго молчали. Полчаса, может быть, час — трудно сказать. Каждый думал о чем-то своем, стараясь взять себя в руки.
Самолет снова попадает в зону турбулентности, и все вокруг начинает дребезжать. Интересно, думает Коннор, как расставлены корзины? Стена к стене или над ними и под ними тоже люди? Может, и есть, но расслышать их невозможно. В темноте возникает впечатление, что, кроме них четверых, во всей вселенной больше никого нет. Гундоса стошнило. Коннор знает это, потому что не почувствовать запах рвоты невозможно. Все чувствуют, но молчат. Любого могло стошнить — и, возможно, все еще впереди, если полет продлится достаточно долго.
Прошла, кажется, целая вечность, и первым решается заговорить тишайший из четверых.
— На разборку, — произносит Диего. — Я бы предпочел, чтобы меня отдали на разборку.
Хотя Хайден задал вопрос уже сто лет назад, Коннор тут же догадывается, к чему относится фраза Диего. «Что лучше: умереть или отправиться на разборку?» Этот вопрос словно висел в спертом воздухе в ожидании ответа.
— Я бы не хотел на разборку, — говорит Гундос. — Умерев, по крайней мере отправишься в рай.
В рай? Вряд ли, думает Коннор. По его мнению, они туда не попадут. Раз уж родители и те хотели от них избавиться, кому они нужны в раю?
— А с чего ты взял, что души тех, кого разобрали, не попадают в рай? — спрашивает Диего.
— Потому что они не умирают. Остаются в живых… вроде как. В смысле каждая частица наших тел будет использована, верно? По крайней мере, этого требует закон.
Услышав эти слова, Хайден задает сакраментальный вопрос. Не просто какой-нибудь вопрос, а тот самый, который те, кому выпало на долю стать донором органов, никогда не решаются задавать. Все об этом думают, но никто не решается говорить вслух.
— Так что же, — говорит Хайден, — если каждая твоя частица продолжает жить в ком-то другом… как тогда считать, умер ты или нет?
Ясно, думает Коннор, Хайден снова решил поиграть с огнем. Как тогда, в подвале, когда он водил ладонью над пламенем свечи — высоко, чтобы не обжечь руку, но медленно, чтобы успеть ощутить жар. Но теперь играет с огнем не он один, а Хайден, похоже, этого не понимает. Коннор выходит из себя.
— Вот вы болтаете, — говорит он, — и только кислород тратите понапрасну. Давайте сойдемся на том, что разборка — это зло, и прекратим этот разговор.
Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.
— Мне кажется, разборка — это не так уж и плохо, — говорит он. — Просто я сам туда не хочу.
Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете что-то такое, что ему категорически не нравится, так это люди, чудом избежавшие разборки, но при этом еще и пытающиеся ее защищать.
— Значит, ты бы не возражал, если бы туда попали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы тебя разобрали?
— Я этого не говорил.
— Ты сказал именно это.
— О, — встревает Хайден, — это уже интересно.
— Я слышал, это совсем не больно, — говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.
— Да что ты? — удивляется Коннор. — Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?
Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогаются и зловеще дребезжат — самолет как раз проходит через очередную зону турбулентности, что особенно заметно в наступившей тишине.
— Значит… ты тоже слышал эту историю? — спрашивает Диего.
— То, что такие истории существуют, — не унимается Гундос, — еще не значит, что разборка — это зло. Она помогает людям.
— Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, — замечает Диего.
Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе струны, о существовании которых он предпочел бы забыть.
— Нет, ничего подобного, — взвивается он. — Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.
