в проход ног, перешагнет их или подавит. А что «смиренно» — так то проявление народной вежливости, иной раз и от лукавого. И покладистость та обманчива и имеет выворотную сторону. Это невозможно чужому понять, что просто слегка винился выпивший человек, хоть перед встречным-поперечным, тем паче не нашим, да хоть перед миром. Так и угодил миру на обозрение.
«Упитанные официантки», невиданной консистенции суп, который едят в одной с ним столовой пять девушек и два милиционера («жидкость с капустой, мясом и сметаной, сдобренная сверх того жиром»), детсады, «три немецкие пушки» перед музеем в бывшей церкви и внутри в музее — мундир обер-лейтенанта пехоты с Железным крестом. «Ядреные девицы и полные колхозницы тащат недельный запас хлеба в корзинах или сетках. Как они справляются с хлебом, упакованным таким образом, да еще везут запеленатого ребенка — совершенно непонятно!» Новые крупные предприятия и жилые дома; «женщины, несущие ведра с водой на деревянном ярме» (слова «коромысло» у немцев нет, как и самого коромысла); «женщины, стирающие белье на берегу Волги». Стоимость железнодорожного билета Москва — Ржев около четырех рублей, что в пересчете всего лишь восемнадцать марок. Удивительная контактность пассажиров. «Во время путешествия русские ведут себя как одна семья. Делят хлеб с соседом. В сумерки в поезде бывает чай, который сервирует проводница. В вагоне некоторые громко храпят. Кто-то ест домашнюю колбасу, приправленную пряностями, и предлагает мне. А к ней — бокал вина, вероятно, из буфета».
Неубранные кое-где поля. Раскисшие дороги. Десятилетний план строительства. Ухабистые мостовые. Крупные предприятия. Женщины, работающие на строительстве улиц. Новые вокзалы. Петушок — излюбленная игра в карты. Приветливость. Клуб. Самосвалы. И опять лохматые лошади.
Когда все окончательно смешалось, тут позарез нужен бы Гоголь, единственно кто мог своим художественным гением воссоздать небывальщину русской жизни. Но он уже упомянут корреспондентом, почерпнувшим кое-что в музее: «Гоголь в конце своего творческого периода тоже прибыл в Ржев. Нигде не найдешь такой подлинной России, как здесь, в верхнем течении Волги, в бывшей Тверской губернии».
Отчет о поездке справедливо завершается так: «Ржев с его историей является городом, в котором старая и новая Россия еще ощутима». Но это, пожалуй, и все. Ответы на вопросы не найдены. Ржев по-прежнему загадка для Запада.
4
Взгляните на старинный герб Ржева — лев на красном поле. Это символ непреклонности в борьбе с иноземными захватчиками.
Гул истории слышится мне во Ржеве…
— Так-так, — кивает на мое признание директор ржевского музея Николай Михайлович Вишняков, замечательный знаток и собиратель истории своего края. — И неудивительно. Имеющий уши да слышит.
Николай Михайлович был одним из руководителей горисполкома, когда поднимали Ржев из руин. Но из ближних лет мы уходим с ним все дальше в глубь истории.
— Ржев — один из очагов староверческой мысли, — говорит он.
Я знала, что в давние времена сюда, на ржевские земли, в скиты уходили от преследований церковной и монаршей власти люди, которых ругательски называли раскольниками. Они же себя — «скитскими общежителями», неотступниками от истинной веры, старого обряда, не признавшими нововведений патриарха Никона — «Никона-еретика, адова пса, злейша и лютейша паче всех других еретик, идее быша под небесем».
Их сжигали как еретиков, заточали, забивали кнутами, изгоняли в необжитые места. Их мученичеством крепла и распространялась по Руси старая вера. Не уступали, не молились за царя, что значило бы возносить молитвы Богу в поддержку царства антихристова, меченного орлом о двух, как только дьявол, главах.
Староверы сражались в рядах пугачевцев, с тех пор оружия в руки не брали, не сражались с властью, не бунтовали и не давали повода Истории приметить их, «пассивных», на поверхности. Ушли в себя, в свой духовный мир.
Такой образ поведения напутственно изложен к тому времени в послании одного из пастырей: «Аще требует враг злата — дадите; аще ризу — дадите; аще почести — дадите; аще веру хочет отъяти — мужайтесь всячески. Мы в последнее время живем — и потому всяку дань даем просящему, дабы не предал враг на муку или бы не заточил в незнаемое место».
Теперь нужда: не за веру погибнуть, как то было раньше, а выжить ради нее. Потому отдай все, что вымогает слуга антихристов, чтобы избегнуть мук и уничтожения, чтобы изгнанием и заточением враг не развеял староверцев-«общежителей».
Отдай все, оставь себе твердую веру, свой духовный мир — только в этом и нуждаешься ты в преддверии конца. «Мы в последнее время живем…»
Ожидание конца света, пока что задержавшегося, все еще было крепью их веры. И если установления властей искажали духовные начала их жизни, тут они выстаивали, «мужались всячески».
Проходили годы, века, но все не слышался глас архангельской трубы с вестью о наступившем конце света. Раскольники распадались на толки, иные толки утрачивали былую непримиримость, принимали черты, более близкие православной церкви. Другие оставались все так же враждебны ей, хотя жестокость обоюдной вражды немного смягчалась.
В напластованиях эпох, формировавших здесь, на ржевской земле, черты народного характера, присутствует и пласт векового выстаивания староверов всех тяжких гонений, устойчивость, приверженность «общежителей» своим поселениям.
Корреспондент ФРГ сообщает в очерке число умерших в войну от голода и убитых ржевитян. Но он не задается вопросом, почему голодающие, гибнущие в огне войны жители всячески сопротивлялись, считая это наихудшим злом, насильственному угону в немецкие тылы, в места, где было бы им безопаснее — отдаленнее от линии огня? Почему они не подпали под немцев, не подчинились немецким приказам, неумолимой, безжалостной силе и до последнего часа своего не расставались с городом?
Ответить нелегко. Такие здесь были люди, в Ржеве, неподатливые. В дни военной разрухи они с глубокой непримиримостью к вторгшемуся врагу, с бунтарским — пусть не всегда внешне вырывавшимся неподчинением его воле держались за свой рушащийся, горящий город как за родной человеческий очаг.
Из писем Ф. С. Мазина.
«Вообще в трудные моменты жизни можно лучше узнать лицо человека.
Один раз в начале ноября 41 г. из лагеря военнопленных на нашу улицу пришел, прихрамывая, один наш пленный, лет 44, с сумкой, и ходил по домам и собирал хлеб. А там по домам ходили 2 эсэсовца, они вывели его из дома, повели в лагерь, а по дороге между лагерем и Полевой ул. один выстрелил ему в голову. Услышав выстрел, я побежал туда, а там уже прибежали какие-то женщины, и Тася, молодая тетка моя, была там, и вот Тася все кричала немцам тем вдогонку: „Паразиты!“ и т. п., и что-то грозя, махала руками в сторону тех немцев, а
