Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
Даже не отпирается, не таится, подумала помещица, холодея. Никогда прежде не видела она мельника таким. Будто обманчиво медлительный кот, который загнал мышонка в угол, но закогтить добычу не спешит – куда ей деться?
– Здравствуй, Кузьма Иванович, – сказала она вслух, будто не поняв смысла его слов. – Экий ты бравый кавалер. Агафья сказывала, что ты вернулся.
Лихов похлопал себя ладонью по наградам.
– Да, ныне я гвардии подпрапорщик. Чествован в городе звенигородским начальством и дворянством. А скоро будет царский указ о награждении наиотличных воинов. Тогда сам выйду в дворяне, офицерский еполет получу. А что ж – чай не хуже других. Читать-писать я выучился, барское обхождение знаю. Сулятся к тому же имением одарить, так что тоже помещик буду. Государь меня знает. Вот энтот крест, за геройское ночное дело, сам мне на грудь прицепил, в уста лобызал. – Кузьма подмигнул, оскалился. – Бой как раз на полнолуние пришелся, и такой на меня раж нашел: десять французов штыком поколол, знамя взял. – Продолжил мечтательно: – Эх, кабы мне всякий раз за такое кресты давали да цари лобызали, я бы и девок не подвешивал…
Не получится прикинуться, поняла Катина. Лихов не дурак, его не проведешь. И внутренне приготовилась к наихудшему.
А военный герой всё с тем же добродушным видом повернулся к супруге:
– Веришь ли, Агаш, за поход до города Парижа ни разу меня не прихватило. Было на ком отъяриться, без девок. Это уж на обратной дороге, когда через Германию маршировали и скучно стало, дал я себе отдышку с немками. Долго мы по Неметчине шли, три луны. – Рассмеялся. – Тремя девками попользовался. Одну с моста подвесил, другую с колокольни ихней, «кирха» называется, для третьей сосну приспособил. И что я тебе скажу. Вроде и белокожи, и кудреваты, а хуже наших. Не так их жалко. Веришь ли, скидывал вниз – не заплакал ни разу. Не утешилось сердце, как следовало. Зато над этой, третьеводнишней, что мне в лесу встретилась, изрыдался весь. И хорошо мне теперь, благостно.
Страшней всего был не рассказ маниака, а то, как сочувственно слушала его жена. И вздыхала, и головой качала, и радовалась мужнину облегчению.
– Агафья, он-то ладно, он изверг! – не выдержала Катина. – Но ты, ты! Ведь в бога веруешь, с утра до вечера молишься, по святым обителям ходишь!
– Не изверг он! – сердито закричала на барыню мельничиха. – В него, болезного, бес вселяется, мучает! Иначе как через полнолунную страсть того беса не выгонишь! Зато после Кузьма Иваныч так-то ласков, так-то светел! А грехи его я на себя заберу. О том Матушку-Богородицу вседневно и молю. Бог – Он не простит, а Она любовь понимает, Она заступится.
Горбунья прильнула к мужу.
– Далёко летал, сокол мой, да слава Господу вернулся. Живой, целый!
– Был живой-целый, – сказала тогда Полина Афанасьевна, решив, что услышала достаточно. – Саша, глаза закрой!
Сбоку из платья, где карман, она вынула малый пистолетец, прихваченный из дому. Пальнула злодею прямо в сердце. Вроде и движение было быстрое, и рука тверда, а все же чуть-чуть припозднилась. Не надо было внучке кричать – не кисейная, в обморок бы не бухнулась.
Кузьма-то не догадал, с места не тронулся, но Агафья кинулась вперед, растопырив руки – как птица крылья, когда защищает птенца. Приняла пулю грудью, и без крика, без стона повалилась.
Опомнившийся Лихов перепрыгнул через тело, вырвал у помещицы пистолет, другою ручищей схватил ниже подбородка, прижал к дубу.
Полина Афанасьевна много прожила на свете и думала про себя, что смертного страха не ведает. Но в этот миг ощутила морозный ужас. Не от того, что могучие пальцы вот-вот раздавят горло, а от близости усатого лица. От того, что не было в нем ни ярости, ни злости, одно лишь веселье. Вот что было страшно.
– Ах, спасибочко-то, – тихо засмеялся нелюдь. – А я ехал домой, мучился – как бы мне от моей горбатой избавиться. Придушить во сне подухой легко, но ведь жалко ее, уродку. Всё для меня делала. Однако на кой мне такая супруга в будущей барской жизни? Герою, которого сам царь жалует, можно и получше жену сыскать. Кабы не твоя милость, прикончил бы я, конечно, мою Агафьюшку, а после казнил бы себя – как из-за Фирки. – Он тряхнул головой. – Да только хватит мне себя терзать. Будет! Пора себя помиловать.
– А за что ты себя терзал? – просипела Катина, едва дыша.
Лиховское лицо посуровело.
– За то, что слаб был. Разжал пальцы. Напугался, что не сдюжу и вместе с сестрой вниз сорвусь. Глядел, как она падала. Всё на меня смотрела. И ни звука… А после над нею, ломаной-переломанной, слезы лил, еле отец-мать меня оттащили. Поклялся я тогда, что всю жизнь буду себя за трусость и паскудство муками мучить. В наказание на горбатой женился, с рассвета до ночи работой себя изводил. И каждую ночь, каждую, во всю мою жизнь, снилось мне, как Фирка падает и молчит. Смотрит снизу – и молчит…
Он передернулся, и на устах снова появилась улыбка.
– А только поменялось что-то. Может, вышла мне послабка – оттуда или оттуда, – он показал сначала вверх, потом вниз, – с небес ли, из преисподни ли, не ведаю. Поп наш полковой, когда я отпуск брал, сказал: «Героям все грехи прощаются. Такие как ты, сыне, отечеству надобны. От вас народу поучение и пример».
Улыбка растянулась шире, в ухмылку, голос сделался насмешлив.
– Кто и герой, ежели не я? А коли от меня народу поучение и пример, льзя ль мне дур-девок подвешивать, а после вниз кидать? Не геройское это дело. И решил я твердо-натвердо: последний раз себя потешу, и хватит. Наградит меня царь поместьем с крестьянами. Ежели прихватит меня на полнолуние – возьму какую-нито девку кудрявую, придумаю ей провинность и зачну сечь. Подвешу, в рот кляп засуну, чтоб молчала. Попробую удержаться, не до смерти запороть. А хоть и запорю – кто ж герою Отечественной войны это в вину поставит? Героям всё можно. Я и вас двоих порешу не потому, что вы на меня в суд-полицию донесете, – сказал он как о чем-то маловажном. – Вини меня перед кем хошь в чем хошь, ничего мне не будет. Сами концы в воду спрячут, чтоб великого звенигородского героя не зачернить. А верней всего, и слушать тебя, старую ненужницу, не захотят.
– Зачем же тебе нас убивать, если ты не страшишься? Что я жену твою застрелила – ты вроде сам тому рад. А если все же хочешь отомстить, убей меня одну. Внучка тебе ничего не сделала. Ее, юную девицу, в суде уж точно слушать не станут. Что же ей из-за меня погибать?
Страшно Полине Афанасьевне уже не было. Только противно. Очень уж погано безумец дышал ей в лицо чесноком и табачищем.
– Не-ет, – Кузьма поднял голову вверх, на Сашеньку, и сглотнул. – Я не барышню из-за тебя убью, а тебя из-за барышни. Больно хороша она стала. Оскоромлюсь еще разочек, уж совсем напоследок. Сделаю себе такой подарок. Тебя, стерву старую, прямо сейчас кончу, а ее подержу в погребе месяцок, до следующей луны. Посидишь, поскучаешь, кудрявая? – крикнул он. – Буду тебя сладко кормить-поить. Хошь, книжек из города привезу.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51