В те пять минут, пока он ждал, когда Грейнджер впустит его в спальню Анджелы, Седрик с неприязнью разглядывал гризайли Дэвида Ленокса.
– Это старые картины, папа?
– Нет, Найджел, не старые.
– Но они жутко бледные…
– Да, действительно. – Регентство – это было время Ватерлоо и разбойников, и дуэлей, рабства и проповедей сектантов-«возрожденцев», время, когда Нельсону ампутировали руку без наркоза, а только напоив его ромом, время Ботани-Бей[28] – и вот как его здесь представили!
– Мне больше нравятся картины у нас дома, хотя они и старые. А это мама?
– Да.
– А эта картина старая?
– Старше, чем ты, Найджел.
Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как мучил ее тогда Джон позированием! Это отец Анджелы настоял, чтобы они к нему обратились.
– А она законченная?
– Да. Но заставить художника закончить этот портрет было очень нелегко.
– А кажется, что она и не закончена вовсе, правда, папа? Вся в пятнах и брызгах!
Тут Грейнджер распахнула дверь.
– Входи, Седрик, – подала из постели голос Анджела.
На Анджеле были темные очки, а на одеяле рядом с ней лежала косметика, которой она спешно пыталась подкраситься. Найджел мог бы спросить, закончено ли ее лицо, которое тоже все было в пятнах, как портрет работы Джона.
– Не знал, что ты больна, – сухо произнес Седрик.
– Да я и не то чтобы больна… Найджел, ты не хочешь подойти поцеловать маму?
– Почему ты в этих очках?
– Глаза устали, милый.
– Устали от чего?
– Седрик, – капризно бросила Анджела, – ради бога, не позволяй ему занудствовать! Пройди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
– О, хорошо, – обрадовался Найджел. – Давай недолго, папа!
– Ты с ним, кажется, подружился в последнее время.
– Да. Это все военная форма делает.
– Забавно, что ты опять в армии.
– Нас отправляют вечером. За границу.
– Во Францию?
– Не думаю, рассказывать об этом я не должен. Вот поэтому и приехал повидаться с тобой.
– Чтобы сказать, что не должен рассказывать о том, что вас отправляют не во Францию? – спросила Анджела, подразнивая его, как в старые времена.
Седрик заговорил о доме, о том, как надеется, что Анджела сохранит дом, даже если с ним, Седриком, что-нибудь случится. Сказал, что в Найджеле, как ему кажется, проглядывают зачатки художественного вкуса, которые впоследствии смогут развиться, и мальчик оценит дом. Анджела слушала его невнимательно и отвечала невпопад.
– Боюсь, я утомил тебя.
– Ну, сегодня я, знаешь ли, не очень хорошо себя чувствую. Ты хотел меня видеть по какому-нибудь делу?
– Да нет, ничего особенного. Просто попрощаться хотел.
– Папа, – раздалось из соседней комнаты, – ты идешь?
– Господи, я должна была бы как-то вас принять. Чувствую, что это надо было бы сделать… Такой редкий случай, правда же? Я не хотела вести себя по-свински, ей-богу. Очень мило, что ты пришел, и жаль, что я не смогла как-то принять вас.
– Папа, ну давай же! Нам надо еще успеть в магазин Бассет-Лоукиса до обеда!
– Береги себя, – сказала Анджела.
– Зачем?
– О, не знаю… Почему ты все время задаешь вопросы?
И это было завершением визита. У Бассет-Лоукиса Найджел выбрал себе модель бомбардировщика «бленхейм». «Ребята умрут от зависти», – сказал он.
После обеда они отправились смотреть «У льва есть крылья», а затем пришло время посадить Найджела в поезд, чтобы ему возвратиться в школу.
– Это было обалденно, папа, – сказал мальчик.
– Серьезно?
– Самые обалденные два дня из всех, что у меня когда-нибудь были!
Обалденные дни прошли, и Седрик сидел теперь в полумраке и, держа на коленях в кружке света книгу, которую читал, ехал вновь исполнять свой долг.
Бэзил направился в «Кафе Роял», чтобы продолжить слежку за «этой Грин». Он нашел девушку за столиком в окружении ее приятелей и был встречен со сдержанной теплотой.
– Значит, ты сейчас в строю.
– Нет, лишь в военной администрации. Как поживают твои красные?
– Спасибо, хорошо. Смотрят, как твои империалисты превращают войну в бардак.
– Часто бываешь на собраниях коммунистов в последнее время?
– Почему ты спрашиваешь?
– Просто так. Интересуюсь.
– Ты как будто шпионишь.
– Меньше всего мне хотелось бы выглядеть шпионом! – И, поспешно меняя тему, Бэзил добавил: – Давно виделась с Амброузом?
– Да вот же он, фашист проклятый.
Бэзил взглянул, куда она показывала, и увидел за столиком у балюстрады галереи напротив Амброуза, а с ним невысокого мужчину средних лет и непримечательной наружности.
– Ты сказала «фашист»?
– Разве не слышал? Он поступил в Министерство информации и со следующего месяца будет издавать фашистский журнал.
– Это крайне интересно, – произнес Бэзил. – Расскажи об этом поподробнее.
Амброуз сидел прямо и спокойно, придерживая одной рукой ножку рюмки и элегантно положив другую руку на перила. Ни одну деталь его одежды нельзя было счесть вызывающей: на нем был темный облегающий костюм, чуть-чуть тесный в талии и обшлагах, простая кремового цвета шелковая рубашка, темная в белую крапинку бабочка; черные гладкие волосы были умеренной длины (стригся он у того же парикмахера, что и Аластер с Питером); бледное семитского типа лицо не изобличало чрезмерного за ним ухода, и тем не менее мистер Бентли всегда чувствовал неловкость, оказываясь с ним рядом в общественных местах. Своими скупыми жестами, покачиванием головы, внезапными повышениями голоса на каком-нибудь неожиданном эпитете или жаргонном словце, внезапно ворвавшемся в его точную и строго литературную речь, смешками, которыми он пересыпал ее, меняя интонацию или отпуская вдруг остроту, Амброуз ухитрялся повернуть время вспять, возвращая собеседника в век более ранний, чем появление на свет его самого или мистера Бентли, в век более пышного убранства этого кафе, когда среди красного плюша и позолоченных кариатид fin de siècle[29] молодые поклонники теснились к столу, где восседали Оскар Уайльд или Обри Бердслей.
Мистер Бентли пригладил жидкие седоватые волосы, нервно тронул галстук и с беспокойством огляделся, опасаясь, чужих взглядов.
