Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
Краус говорил следователю, что раньше он не знал коровьего языка, поэтому просто ласково, кротко им повторял, что они страдают безвинно, что они милые, хорошие и должны еще потерпеть, совсем немного потерпеть. Тех, кто был ближе, продолжал отец Иринарх, до кого он мог дотянуться с парапета, он гладил рукой, и сказал, что, стоило ему прикоснуться к любому бычку, любой телице, из глаз животного сразу же начинали течь слезы, он вытирал их, а они текли и текли. Он говорил им, какие они хорошие, добрые и как несправедливо то, что выпало на их долю, но скоро все их мучения кончатся; произошло несчастье, никто здесь не виноват и ничьей злой воли здесь тоже нет. Он говорил им, что они – кормильцы человека, они спасают его от голода, дают возможность пережить зиму и холода. Милые, добрые – говорил он им и плакал вместе с ними, не мог удержаться.
Успокоить их всех, однако, было немыслимо. Те двое-трое животных, с которыми он разговаривал и которых гладил, вели себя тише других, и им, похоже, было легче, но остальных ему утешить было нечем. Ему нечем было им помочь, показал отец Иринарх, и вой этих невинных, как младенцы, мучеников, сводя с ума, стоял и над каналом, и над рекой, и над лесом.
Вдруг отцу Иринарху пришло в голову, что нескольких животных он все же может спасти. Неделю назад Лептагов просил его договориться с константиновскими крестьянами и привести на спевку полтора десятка коров, потому что покаяться должны будут все, вся страна, в том числе скот, и для хора ему нужны их голоса, их обращенное к Богу мычанье. Про просьбу Лептагова Краус сначала забыл, потом ему не удалось сразу уговорить крестьян, сейчас же он вспомнил об этом и пошел в машинный зал шлюза к механику, чтобы тот под его, отца Иринарха, слово отпустил на сегодняшнюю спевку хотя бы часть бычков и телиц. Он верил, что, если ему удастся привести их в хор, Господь их услышит, сразу же услышит и пусть не спасет, но хотя бы приблизит конец их мучений. Молитва невинных телиц и бычков, поддержанная всем хором, не могла не дойти до Господа.
Однако механик ему наотрез отказал, ответил, что сам-то он не против, но, стоит кому-нибудь донести, на него тут же повесят хищение в особо крупных размерах. Тогда никакой Лептагов ему не поможет – посадят лет на десять за милую душу, а у него трое детей. Кроме того, первые два дня, что баржа здесь застряла, когда он думал, что вот-вот шлюз заработает, дети его им хлеб таскали, траву, сено – в общем, подкармливали как умели, а потом он понял, что все равно их не спасешь: везут-то скот на бойню, может, это специально, чтобы они о жизни не жалели.
«После разговора с механиком, – показал Краус, – я вернулся к барже и встал там же, где стоял: две коровы, что дотянулись, мне руки лижут и плачут, будто люди. Холод страшный, они дрожат, непоенные-некормленные, и воют, воют, воют без конца. Тут во мне что-то сделалось, я вдруг понял, что так дальше продолжаться не может, не может быть так, что это правильно, что Господу это угодно.
И тогда я воззвал к этим несчастным: я поднял крест, именем Господа нашего Иисуса Христа благословил их и сказал, что за те ни с чем не сравнимые страдания, что им довелось пережить по вине человека, отныне и присно и вовеки веков освобождаю скот от всех обязательств, что наложены были на его предков и на него самого после Потопа. Я видел, что животные боятся мне поверить, боятся поверить, что наконец свободны, и объяснил им, что тогда, после Потопа, людям жилось очень тяжко, все надо было начинать заново и Господь дал человеку послабление – разрешил употреблять в пищу мясо живых существ. Он сделал это потому, что они были обязаны человеку жизнью; во время Потопа они спаслись лишь благодаря Ною, который взял их к себе на Ковчег и там год кормил.
Я сказал им это и повторил, что теперь они свободны, навсегда свободны, потому что никто из рода людского никогда не получал от Господа права мучить их и издеваться над ними. Я говорил им, что страдать осталось недолго, что там, в другой жизни, за все перенесенные мучения их ждет награда, награда, о которой только и можно мечтать. Я рассказывал им о рае, о бескрайнем зеленом луге, поросшем молодой травой, не сентябрьской жухлой отавой, а густой-густой травой и цветами. Я говорил им это и видел, что они давным-давно, с первого моего слова меня понимают, что Господь сделал так, что и я понимаю их мычанье. То есть и вправду между нами все стало, как было до Потопа, когда люди и животные говорили на одном языке».
Дальше отец Иринарх снова показал, что сначала хотел только их утешить и успокоить, но это было невозможно, совершенно невозможно. Если бы им кинули хоть несколько снопов соломы, несколько на всю баржу, или просто дали напиться воды, которой столько было в паре метров от их морд!
«За что им это? – говорил отец Иринарх. – Неужели за то, что тысячелетие за тысячелетием они безропотно несли крест, что взвалил на них Господь? И тут, – показал отец Иринарх, – я вдруг ужаснулся этой несправедливости, не только тому, что выпало на долю стоящих передо мной на барже, но и всех-всех прочих животных, что кончают свою короткую жизнь, часами ожидая очереди на бойне, скользя копытами в крови своих предшественников, которых на их глазах разделывают мясники; ужаснулся, что ради того, чтобы мясо было чуть-чуть сочнее, их убивают медленно, не спеша, будто Господь не дал им чувства боли; что откармливают и режут совсем маленьких, сосунков, как их называют – молочных, не позволив прожить и десятой части той жизни, на которую они имеют право; что коров отвозят на бойню, едва они перестают доиться, хотя годами они были кормилицами всей семьи.
Я понимал, что в этом счете вина не одного человека, он и сам часто лишь жертва страшной жизни, которой мы живем, и все же оставалось достаточно, чего простить было невозможно. Теперь я видел, что не имею права, не должен больше их утешать, не имею права вести с ними богоспасительные беседы о рае, это понял я, священник. Нет, мой долг – всех их, всех до одного, кто был на этих трех десятках барж, и всех других, кто этого пожелает, призвать восстать и сражаться до тех пор, пока человек не поймет, что отношения между ним и животными снова должны стать такими, какими были до Потопа.
И я сказал им это и снова увидел, что они меня понимают. Я увидел, что они готовы слушать меня и пойти за мной, куда ни позову. Они верили мне, верили, что я друг, который пришел им помочь. Сейчас я не знаю, хорошо ли, что они меня послушались, пошли за мной. Ведь я не смог им помочь, не смог дать, что обещал. Может быть, это и правда, то, что сейчас многие говорят, что все было только к худшему. Но тогда я не знал, не мог знать, что будет дальше, – это я от них самих слышал, что я их пастух, их Авель, и они будут идти за мной, сколько хватит сил.
Когда я понял, что они готовы восстать, я сказал им, чтобы телицы и те из бычков, кто совсем ослаб, как-нибудь постарались перебраться в глубь центральной части палубы – скот на барже был набит так тесно, что это было нелегко, – и освободили место быкам, еще сохранившим силы. Началось медленное, очень медленное движение, потому что многие лежали и вообще не могли встать, десятки животных издохли и всех их надо было отодвинуть от борта баржи или помочь, уговорить встать и, поддерживая с двух сторон своими боками, перевести на несколько метров в сторону.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
