Книга "Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд

У сокольников есть специальное выражение для обозначения ястребов, готовых к убийству. Они говорят, что птица в яраке. В книгах утверждается, что это выражение происходит от персидского слова «яраки», означающего: «мощь», «сила», «храбрость». Позже я обнаружила забавную информацию, что по-турецки это название старинного оружия, а в сленге значит «пенис», так что нет никакого сомнения, что соколиная охота – мужское дело. Сейчас я снова в Кембридже. И каждый день, поднимаясь с Мэйбл по каменистой дорожке на холм, наблюдаю, как птица входит в ярак. Я немного тревожусь, потому что это выглядит так, словно в нее постепенно вселяется дьявол. Хохолок приподнимается, Мэйбл отклоняется назад, распушив перья на животе и опустив плечи, пальцы крепко захватывают перчатку. Ее манера меняется от «я всего боюсь» до «я все вижу» и «мне принадлежит этот мир».

В таком состоянии она предельно напряжена, точно сжатая пружина – ястреб в предвкушении убийства. Она на взводе и бросается на все, что движется, даже на то, что ей наверняка не удастся поймать: на стайки ласточек, на летящих вдали голубей, даже на кота с фермы. Но я крепко держу ее за опутенки и не отпускаю. А когда прямо у меня из-под ног выскакивает самка фазана – я даю Мэйбл свободу. Она с яростью мчится за своей добычей. Однако у фазана начальное преимущество – он стартовал раньше. Через пятьдесят шагов Мэйбл замедляет полет, разворачивается и возвращается ко мне, спланировав над живой изгородью и мягко приземлившись на мой кулак. В другой день она бросается вниз с холма в погоню за кроликом и почти настигает его, но кролик вдруг останавливается как вкопанный, и ястреб, промахнувшись, падает на землю. Кролик уворачивается, бежит назад по собственным следам вверх по холму и скрывается в норе. Мэйбл взмывает в воздух, собираясь продолжить преследование, но кролика уже не видно. Расстроенная, она опускается на траву.

Я тоже расстроена. Дело не в том, что я жажду крови. Но я не хочу, чтобы Мэйбл потеряла веру в себя. В природе молодые ястребы-тетеревятники часами сидят, спрятавшись среди деревьев, и ждут подходящей возможности напасть: появления вороненка или крольчонка. Но сейчас сентябрь: легкая добыча уже выросла. У многих тетеревятников есть помощники – собака находит для них дичь, хорек выгоняет из нор кроликов, но у меня нет ни того, ни другого. Я могу только ходить вместе с ястребом и надеяться, что нам попадется кто-нибудь подходящий. Но я становлюсь для нее обузой, потому что чувства ястреба гораздо острее моих. Мы идем по балке под живой изгородью, где водятся кролики, крысы и бог знает, что еще. Все скрыто колючими кустами ежевики и терновника, на стеблях которых, будто экзотические фрукты, торчат галлы – наросты орехотворки розанной с густыми волосками зеленого, розового и пунцового цвета. Мэйбл рвется с моего кулака к кустарнику. Не знаю, что она там увидела, поэтому не отпускаю. А потом ругаю себя и свои жалкие человеческие чувства. Что-то ведь там было. Мышь? Фазан? Кролик? Тычу палкой в траву, но никто не показывается. Поздно. Кто бы там ни прятался, он убежал. Мы идем дальше. Мэйбл выглядит уже не воинственно, а скорее злобно и сурово. «Как, черт возьми, мне ловить добычу, – наверное, думает она, – если со мной увязалась эта идиотка?»

После последней попытки я возвращаюсь домой выжатая, как лимон: отвратительный, тяжелый день, полный раздражения, противостояния, ненависти. На холме я встретила Стюарта и Мэнди. «Хочешь, пущу для тебя собак, – предложил он. – Посмотрим, может, они найдут ей добычу». Но Мэйбл заупрямилась. Она билась, пищала, свирепо смотрела на собак. Она их ненавидела, она ненавидела все вокруг. Я тоже. Покормив Мэйбл, я поехала с ней домой. Там я вытащила из шкафа свою одежду, намереваясь переодеться, превратившись в довольного жизнью, цивилизованного человека, который, к примеру, посещает выставки в художественных галереях. Вычесываю репьи из волос, умываюсь, напяливаю юбку, спускаю закатанные рукава кашемирового джемпера, наношу тонкую черную линию на каждое веко. Тональный крем. Тушь. Немного гигиенической помады, чтобы освежить обветренные губы, пара блестящих сапожек на каблуке. Беспокоюсь, смогу ли я в них бегать, потому что в последнее время мне приходится много бегать. Оцениваю результат, глядя в зеркало. Хорошая маскировка. Меня радует, что она вполне убедительна. Однако начинает темнеть, я опаздываю. Осталось двадцать минут до открытия выставки в художественной галерее. Мне предстоит рассказывать о ней через несколько недель, но для этого надо все же посетить этот чертов вернисаж. По дороге, ведя машину, борюсь со сном, и к тому моменту, как добираюсь до входа в галерею, у меня подкашиваются колени.

Я ожидаю увидеть зал с картинами и скульптурой. Но когда открываю дверь, у меня в мозгу все переворачивается вверх тормашками. Передо мной домик для наблюдения за птицами, построенный в натуральную величину из неотесанной сосны. Как гласит надпись, это точная копия такого же домика в Калифорнии. Но когда обнаруживаешь его в галерее, испытываешь замешательство, подобное тому, как если открыть холодильник и увидеть внутри целый дом. В домике, устроенном на выставке, темно, и множество людей смотрят в окошко на одной из боковых стен. Я тоже смотрю. Ах, вот оно что! Теперь понятно, в чем дело. Художник здорово придумал: он снял вид из реального домика, а теперь показывает этот фильм на экране, помещенном перед окошком. Мы глядим на парящего в небе калифорнийского кондора, огромную пепельно-черную птицу семейства американских грифов, падальщика, представителя почти вымершего вида. Причины его вымирания – истребление человеком, исчезновение привычной среды обитания и отравление содержащими свинец останками животных. К концу восьмидесятых годов в живых оставалось всего двадцать семь птиц, и в отчаянной попытке спасти кондоров от окончательной гибели их отловили и поселили в неволе, чтобы выведенных птенцов можно было потом использовать для восстановления популяции в дикой природе. У проекта нашлись противники. Они искренне верили, что если птиц поселить в неволе, они точно погибнут. Кондоры рождены для свободы, утверждали эти люди. Пойманный кондор больше уже не кондор.

Некоторое время я наблюдаю за птицей. И мне становится не по себе. В голове то и дело возникают картинки реального неба и реальных ястребов. Вспоминаю живых кондоров, которых я видела несколько лет назад в центрах по разведению животных в неволе – огромных птиц с неряшливо болтающимися перьями и индюшачьими шеями, смышленых и любопытных. Пернатые хрюшки в черных боа. Ценные? Да. Но и очень непростые, реальные, необыкновенные, поразительные. Кондор на экране в галерее был совсем на них не похож. «Ты совсем ничего не соображаешь, Хелен, – думаю я. – В этом-то вся суть выставки. Вся суть здесь, перед тобой».

Задумываюсь, какими мы представляем себе диких животных. И как они исчезают – не только из дикой природы, но и из нашей повседневной жизни, подмененные книжными или экранными образами. Чем более редкими они становятся, тем меньше наполнены для нас смыслом. В конце концов, редкость становится их единственным качеством. Кондор – символ вымирания. Последний представитель своего вида – больше мы о нем почти ничего не знаем. Именно так и сокращается наше представление о мире. Как вы можете кого-то любить, как вы можете бороться за сохранение того или иного животного, если оно означает для вас только одно – исчезновение? Между моей грубой, кровожадной жизнью с Мэйбл и сдержанным, отстраненным восприятием природы современного человека лежит целая пропасть. То, что я держу ястреба, некоторые мои знакомые, насколько мне известно, считают сомнительным с нравственной точки зрения, но я не могла бы так хорошо понимать и любить ястребов, если бы видела их только на экране. Я сделала ястреба частью жизни человека, а человека – частью жизни ястреба. И поэтому ястреб стал для меня в миллион раз интереснее и удивительнее. Помню, как я искренне поразилась, когда Мэйбл вдруг стала играть со мной в бумажный телескоп. Она реальная птица. И может противостоять тем посторонним смыслам, которые люди пытаются в нее вложить. А кондор? Он не может сопротивляться. Я слежу за растворяющимся, ускользающим образом на экране в галерее. Это лишь тень, символ утраты и надежды, это вовсе не птица.