Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
Вдова смотрела на меня и мотала головой. То мотала вроде “да”. То мотала вроде “нет”. Понятное дело, без привычки подобные просьбы просто не разрешаются.
– Вы не сомневайтесь, младенец мертвый по закону… Я его сам положу…
Я и правда сам положил узелок под бок мертвецу. Руку его приподнял и положил. И край пиджака вроде случайно завернул. Чтоб в глаза не бросалось.
И надо же – в это печальное мгновение покойник показался мне похожим на нашего Владимира Ильича Ленина, который тоже уже умер. И получалось, что я младенца сдал на руки не случайному чужому дядьке, а близкому и дорогому другу.
Ну, прощание, вдова, дети, другие пришедшие и тому подобное.
Да…
По дороге в мастерские я сильно старался рассуждать о насущных делах. А только все насущное упиралось в то, что Розки больше нету.
И так я на Розку обиделся! Как же ж она меня подвела! Я не учел – ладно. Но она ж – старший товарищ! Могла б учесть! Могла б распорядиться!
И не надо думать, что я бревно. Я далеко не бревно. Во мне все, между прочим, бурлит. И хорошее, и плохое. И жизнь бурлит, и смерть тоже. Просто я придумал себе: про главное не думать, тем более не представлять. Потому что невозможно ж так! Человеку хочется спастись от всего на свете, а тут постоянное такое…
Да.
А все ж таки я в тот день работал. Если б не работал, не знаю, как бы до вечера и дотелепался.
После смены ноги меня на Полевую не несли. И к Зое не несли. Если честно, я про Зою за все время не вспомнил. Хоть у нее дите в сравнении с Розкой еще было живое, наружу, наперекор мне, не просилось, а просилось долежать себе спокойно на правильном месте.
Ноги сами понесли меня на Розкину квартиру. Конечно, ничего там моего не было, кроме дедовой бороды у писателя Толстого. Но кто ж мне запретит явиться – не по-товарищески, так по-людски?
Когда мы с Дорой везли Розку в больницу, дверь закрыли на ключ. Дора ключ засунула себе в саквояж. Так он там и остался. Получалось, что я шел к закрытым дверям. Я это понимал, но надеялся.
И правильно делал.
Дверь была открыта.
В квартире не слышалось ничего – ни всхлипа, ни голоса. И духов Розкиных не слышалось. А слышалась самогонка напополам с табаком.
Я потрогал безотлучный револьвер у себя на животе и смело продвинулся в главную комнату, с большим круглым столом под скатертью.
Картина передо мной развернулась следующая.
На стуле сидел товарищ Погребной в человеческой, а не форменной одежде и пускал наполовину открытым ртом дым с папиросы, а сама папироса, видать, крепко приклеилась к губе. Хлопцы часто подобным образом так дурака валяют. Только лицо Погребного выражало собой не баловство. Причем веки набрякли и пропускали глаза наружу через малюсенькие щелки. И через эти щелки было понятно, что в глазах у Погребного ничего хорошего не имелось. И шел от Погребного такой воздух, что хоть переставай дышать.
На столе в красивой тарелке с вырезными краями лежала горка вонючих бычков – что вонючих, это и с самого порога было понятно. А рядом просто на скатерти тоже ж горкой навалился клад. Ну, пускай и не весь, как я про него думал с детских остёрских лет, но все ж таки. А на самом верху этого клада – кольцо.
Мое! Мое кольцо! С блестящими камушками: и бесцветными, и красными, и зелеными… Я сразу узнал.
И тут я заплакал. Что греха таить, меня заставило плакать кольцо, а не ленинская смерть теперь уже пополам с Розкиной. Слезы покатились наперегонки одна за одной. Причем плач у меня получился сильный, вместе с разнообразными звуками.
Погребной какие-то мгновенья слушал все это молча, даже голову не направил в нужную сторону.
Потом сдвинул папиросу вбок рта и другим углом спросил:
– Ты хто?
Я представил себе, что опять нахожусь в кабинете Погребного и мне предстоит разоблачить вражеского Ракла или хоть кого.
Перед ответом я выровнялся в струнку и твердо прекратил слезы.
– Товарищ Погребной, я Гойхман!
Погребной вытащил-таки папиросу и вдавил в тарелку. А мог бы, между прочим, еще докурить. Я обрадовался, что таким образом Погребной настроился на разговор. Конечно, на повестке дня у него Розка. И конечно, он думает такое же про меня. Но у меня на повестке появилось другое. И это другое сверкало мне всеми своими неприкрытыми переливами.
А Погребной продолжил свое:
– Гойхман. Есть такой… Шо, Гойхман, пришел Розу помянуть?
– Розу, Розалию Семеновну. – Я в подтверждение крепко вытер глаза и нос рукавом бушлата. Поднял голову, как на линейке перед революционным знаменем, и сказал: – Я, товарищ Погребной, был Розалии Семеновне вроде родного меньшего брата, вы ж и сами знаете…
– Ага! Знаю! Брата! Ты перед мной не придуряйся! Мне Роза всю твою облупленность уже давно доложила!
С слов Погребного я не понял, про какую облупленность он говорит. Потому что ж таковых было несколько.
На всякий случай я вроде в порыве ступил одной ногой вперед и сказал:
– Розалия Семеновна с всех людей выделялась честностью, товарищ Погребной. Иначе б ей партия и люди не доверялись. И вы тоже, товарищ Погребной, как ответственный представитель власти доверились Розалии Семеновне. Доверились же? И дело вели, и все… Это ж всему Чернигову известно, как вы дело вели. Крепко! Не щадили врага! И я считаю, раз Розалия Семеновна вам про меня что-то докладывала, значит, я то и есть. Только вы мне расскажите побольше, а я вам, товарищ Погребной, может, объясню. И обязательно объясню. Честное слово! Бывает же так, товарищ Погребной, что слова сами выворачиваются, и никто не виноват…
Я говорил и смотрел в лицо Погребного. В глаза, в щелки оловянные, с заходом в борозду между бровями. Представил, что впихиваюсь через эту глубоченную прорезь прямо в самые его мозги. Прямо с ботинками не вытертыми – а Розка ж настаивала и настаивала, чтоб я вытирал. Впихиваюс-с-с-сь… Главное – чтоб в Погребной голове сейчас не осталось пустого места против меня.
Будем откровенны, я хотел взять Погребного голосом. Я раньше уже много когда отмечал, что мой голос действовал на людей. В те времена еще мало шла речь про гипноз. Тем более в простом обиходе жизни. Но что-то такое или подобное у меня, конечно, было.
Да.
Было, не было, а Погребной проявил себя таким образом.
Шваркнул рукой по столу. А силы ж у Погребного нашлось много. Он, может, и не рассчитывал, а кулак ударил сам по себе. И подскочила одна горка – бычки вонючие, и другая горка – цацки блестящие, и рассыпались обе-две по дубовым доскам. По доскам, которые Розка под хорошее настроение собственной ногой натирала. Щетку особую нацепляла и – давай-давай! И ходила Розкина нога туда-сюда, скоро-скоро, и тряслись Розкины груди – туда-сюда. И мне Розка наказывала: “Давай-давай!” Другой щетки в хозяйстве не было, так я куском войлока – давай-давай. Ой!
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
