Раскольников думал недолго. Слишком много плохого он в своей милицейской жизни видел. Ну, никак не давала ему покоя веревка в сумке у Ирки Сидоркиной. На конце веревки для кого была приготовлена петля?
Допустим, случилось все так, как предполагал Раскольников: Катюша за смерть бабушки пригрозила Славику милицией. Допустим, напуганный Славик со своей подругой решили Катюшу убить. Допустим, как утверждает Злата Басманова, у Катюши был пистолет «ТТ», которым она Славика и Ирку, защищаясь, убила, и правильно сделала. Стоп, Родион. Приехали. Во-первых, веревка лежала в сумочке, ее даже не успели вынуть, чтоб напугать Катюшу. Во-вторых, имея в руках такой боевой пистолет, Катюша не стала бы стрелять, а Славик и его подруга — тоже не самоубийцы — не полезли бы с веревкой против заряженного пистолета. В-третьих, Катюша — не тот человек, чтобы стрелять в людей. В-четвертых, надо поговорить со Златой Басмановой — хозяйкой «ТТ». В-пятых, Ирку и Славика, судя по почерку, убил тот же человек, который побывал в квартире у Кассандры Юльевны Радловой. Кто же Катюшу подставил?
«Надо знакомиться с семейством Басмановых поближе», — понял Раскольников и, взяв разрешение на арест Масловой, поехал к коллегам, к друзьям в МУР.
Ему очень хотелось сойти на той самой, Катюшиной станции. Он глаза проглядел в окно, когда поезд там остановился. Если бы Родион Раскольников был обыкновенным человеком, он так бы и сделал — вышел здесь, нашел бы Катюшу, увез бы ее за тридевять земель, спрятал бы от полковника Сыроежкина. Но в том-то и дело, что долг хорошего милиционера, в существование которого никто уж почти и не верит, заставлял его сидеть у окна, смотреть и говорить себе: «Не дергайся». Долг и разум. Умной головой Раскольников понимал, что Катюше и ему для счастья нужна свобода. Вот ее-то, свободу, он для любимой и добудет. Как Иван-царевич доберется до конца Кащеевой иглы, до настоящего убийцы.
Вчера состоялась презентация Златиного фильма. Комиссия стариков из Госкино под председательством Басманова-Маковского решила послать первую, но самобытную и чрезвычайно талантливую работу Златы на первый в ее жизни кинофестиваль, пока для внеконкурсного показа. Как и положено, после презентации состоялся банкет. Отзвучали словесные фанфары, затих звон бокалов с шампанским. На душе у Златы сегодня было так муторно, хоть вешайся.
Вчера ночью в своей московской квартире, одна, она громко и долго плакала.
— Подонок, подонок, — говорила она своей жизни. — За что ты меня так тюкаешь и терзаешь? Я просто хотела быть лучшей, как и любой талантливый человек этого хочет. Я всегда была одинокой, оставшись в десять лет без матери, с отцом, которому, в силу его самобытного и талантливого одиночества, до меня ровным счетом не было никакого дела. Но и после смерти отца мне лучше не стало. Наоборот, еще более одинокой я себя почувствовала, до страха, до тошноты, до паники.
Теперь вот недавно выяснилось, что и мать-то у Златы не родная была, а приемная. Каково это выдержать молодым, самобытным, талантливым мозгам?
«Да, я сделала что-то не так, — призналась себе Злата. — Иначе отчего я так погано себя чувствую? Эдакое мое внутреннее состояние да в новый бы фильм, который уже не за горами, творческим десантом забросить, куском вставить, вмонтировать в фон, на котором действие будет разворачиваться. Ай, да я, — похвалила себя Злата, — Ай, да урод!»
Всю ночь она так корила себя и плакала, казалась себе то гением, то простушкой в гордом семействе Басмановых — цаплей в стае розовых фламинго. Вроде похожа Злата на фламинго, а получше присмотреться — цапля и есть.
«Пусть буду я цаплей, пусть об этом, не скрывая, на закате своих лет расскажу кинозрителям сама, — сурово подумала Злата. — Но дайте мне время, чтобы крылья расправить и полетать почище фламинго, чтоб и тени сомнения у зрителей и критиков не осталось — цапля-то лучше во всем. Сниму много хороших фильмов, искуплю своим самобытным творчеством грехи молодости, сегодняшние грехи, пойду в церковь, исповедуюсь главному попу. Хорошо, что я шесть человек убила, — подумала Злата в слезах, засыпая. — Долго и много положено мне теперь работать — за каждую мной загубленную душу по фильму человечеству и богу предъявлю. Шесть душ — мой творческий, рабочий задел на будущее. Как говорил хороший киногерой — он тоже и много лгал: «Будем жить!»
Все, кажется, ночью решила Злата. Отчего же так тоскливо, так муторно и нехорошо ей опять с утра? Осень ли тому виной, простой в работе, женское одиночество? Некстати тут вспомнился горячий любовник, загорелый статист Коля. Его место еще не занято, оттого он и помнится Злате. Надо вышибить клин клином.
«Найду какого-нибудь одинокого статиста, забудется Коля».
За ним остальные покойники, люди, загубленные Златиными руками, забудутся, спрячутся в прошлом. Ну, будут иногда вылезать оттуда, напоминать о себе внезапно, пугать и винить Злату. Но это — неплохо для творчества. Страх и чувство вины — прекрасно. Люди, зрители должны их испытывать чаще, чтобы становиться чище.
«Да я — гуманист», — подвела итог своим мучениям Злата Артемовна.
Больше сидеть в квартире она не могла — почистила зубы, собрала вещички, кофе решила выпить в многолюдном кафе, поехала в желтой, как некоторые листья осени, машине в дом, куда ее привезли месячным ребенком из Любимска.
Чтобы окончательно успокоиться и выглядеть перед родственниками бодрой и энергичной, показать, что ее ничто не гнетет, Злата в любимом, обычном для нее месте съехала с гладкой дороги.
Опустив верх кабриолета, она впустила природу в салон. Падали с деревьев, тюкаясь в стволы, ветки и в неопавшую листву листья. Пахло лесом, травой, ягодами, грибами, птицами, бросившими свои гнезда, улетавшими в это время на юг.
— Добрый путь вам, птахи, — улыбнулась Злата, не задирая голову к небу: с сосны на землю пробиралась белка, и Злата за ней следила.
«Славная какая, — подумала о мягкой, с тоненькими косточками под рыженьким мехом, белке. — Зверу-у-шка».
Все легче и легче ей становилось, свободно дышалось, просто, без притворства жилось. От полноты и радости земного существования улыбка не сходила с ее лица. Лицо стало добрым, толстым, размякшим, наивным, как у зеленого Шрека и его невесты — принцессы Феоны. Для полного счастья Злате недоставало их сказочного, грязного домика в глухом уголке леса, на полянке. Ах, как бы ей там жилось! Как белке, как листику, как дереву, как птахе, не улетевшей на юг. В порыве душевном Злата громко и счастливо процитировала себя, раннюю: «Встать с ощущением света и плоти, на кончиках пальцев — по нитке, мельком — в задремавшей, зеркальной топи, силуэт — шелковистый и гибкий».
С ощущением праздника въехала Злата на территорию поселка, вошла в дом отца, увидела на веранде Василия Сергеевича Басманова-Маковского и крепкого мужичка в чисто выстиранной джинсовой рубашечке. Мужичок улыбнулся ей в ответ, как солнышко, показал удостоверение работника правоохранительных органов. Злата так и села, продолжая улыбаться. Пропитанная спокойствием природы, она без трепета приняла вызов судьбы, стала умно и хитро отвечать на вопросы некоего подполковника Раскольникова.
