— Скажите, граф, вы видаете Бетанкура? — спросила она, не глядя на своего собеседника.
— О, да, очень часто! — как будто слегка заминаясь, ответил Тандрен. — Он в большой милости при дворе и его, как у нас по службе говорится, «за уши тянут»…
— Да?. В чем же это выражается?
— Во всем, княгиня, положительно во всем! Теперь всюду выдвигают Александра Михайловича, ему дают самые видные поручения, его прикомандировывают ко всем наезжающим герцогам и принцам, которые снуют вдоль по нашей матушке России, увозят наши деньги и смеются над нами, как над дураками! Впрочем, Бетанкуру и тут везет, и каждый из этих кочующих принцев непременно снабжает его каким-нибудь ни им, ни ему ненужным орденом. Больше всего из «флигелей» везет Бетанкуру и Чернышеву, и когда они, сердечные, являются при всех своих фантастических регалиях, так у них всякий раз на груди как в ясную зимнюю ночь вызвездит!..
Тандрен пошутил, но тотчас умолк, сознав, что его шутка неуместна и неудачна.
Он помолчал с минуту и затем, как будто на что-то решившись, сказал, крепко, по-братски пожимая руку Софьи Карловны:
— Простите меня, княгиня, не сочтите меня ни дерзким, ни навязчиво смелым!.. Вы не первый день меня знаете… Вы помните меня моложе… Я всегда, как вам известно, был откровенен и прям… даже до забвения приличий! Мне и доставалось за это… но я обязан этому дружбой многих из знакомых и товарищей. Иные видят в моей смелой прямоте доказательство моей честности, другие меня за нее прямо дураком называют!.. Я не спорю ни с тем, ни с другим… Но я желал бы, чтобы вы поняли меня так, каков я на самом деле, и чтобы вы поверили мне!..
— Я верю вам! — упавшим голосом, с расстановкой произнесла Софья Карловна. — Вы хотите сказать мне что-нибудь?.. Вы что-нибудь знаете?
— Прямо и определенно я ничего не знаю, княгиня, и ничего, в частности, не могу передать вам, но в общем позвольте дать вам дружеский, братский совет! Забудьте то, что осталось там, в нашей холодной и не особенно симпатичной России! Поставьте крест на том, что умерло, и начните новую жизнь!.. Вы молоды, хороши, умны, богаты! Судьба дала вам все, что может дать женщине… Не старайтесь брать у жизни то, что она дать вам не в силах, и не растрачивайте своих душевных сокровищ на то, что не стоит их!.. Поверьте мне, на долю каждого судьба приберегает свою долю счастья, на дне каждой реки есть своя златоносная жилка!.. Стоит только найти ее… Вы ошиблись в выборе раз, ошиблись другой… Смело идите дальше, и — верьте мне! — до своего счастья вы дойдете!
— Что значат ваши слова? Что вы хотите сказать этим?
— Не спрашивайте меня, княгиня! Мне нечего сказать вам. Фактов у меня в руках нет никаких, но зато подозрений… масса! Простите мне резкость моих слов! Не осудите меня строго!.. Но я, положа руку на сердце, должен сказать вам, что флигель-адъютанта Бетанкура я не люблю, как не любят его многие из тех, кто знает его и понял по-настоящему! Вы спросите меня, что он сделал?.. Ничего, княгиня, ничего такого, на что я мог бы прямо и подробно указать вам, но зато он в состоянии сделать все, что ему покажется нужным и выгодным! Мы, преображенцы, помним и любим вас, и, по старой памяти, гордимся вами! И мы, собравшись недавно тесным, товарищеским кружком, подробно остановились на всем, что произошло и происходит до сих пор при дворе по вашему адресу!
— При дворе?.. По моему адресу? Да кому же до меня дело при дворе? — воскликнула Софья Карловна. — Я ни о ком ничего не знаю, и меня, наверное, все давно забыли!..
— К несчастью, нет, княгиня!.. Есть люди, которые не находят возможным забыть вас!..
— Я понимаю вас, граф. Но Бетанкур… он тут при чем? Он бессилен был защитить меня… Да я и не нуждаюсь в защите, мне ничто серьезно не угрожало и ни на что я пожаловаться не могу…
— Кто говорит о защите, княгиня? Защиты от таких людей, как Бетанкур, ни ждать, ни требовать нельзя!.. Кто требовал и ждал защиты от Иуды? Конечно, никто. Он был бы прав и безупречен, если бы не предал и не продал Того, Кто был его Учителем и Благодетелем!.. Но он не мог не предать, потому что родился предателем, и не мог не продать, потому что сребреники ценил выше всего остального… Поймите смысл моих слов, княгиня, и простите мне их смелость!.. Не ждите Бетанкура сюда! А ищите его там, в России, когда вы вернетесь туда, и если что-нибудь, принадлежащее вам, отдано и доверено ему, то исправьте эту доверчивую ошибку!..
Княгиня Софья Карловна выслушала Тандрена молча и, дружески простившись с ним, вернулась домой, вся охваченная горьким сомнением и тяжелым предчувствием какой-то надвигавшейся бури. Она хотела наедине сама с собой проверить все происшедшее, проверить только что слышанные от Тандрена слова, но сделать это не успела.
Болезнь маленького Вовы внезапно приняла угрожающий характер, и поспешно созванные доктора уже не могли не только спасти, но даже сколько-нибудь продлить угасавшую жизнь. Через неделю после вещего разговора молодого Тандрена обезумевшая от горя княгиня Софья Карловна, вся бледная, с широко открытыми и совершенно сухими глазами, стояла у миниатюрного гробика маленького Вовы, с загадочной мертвой улыбкой осунувшегося личика выглядывавшего из-за окутывавших его ярких цветов.
Все последние дни, с тех пор как было произнесено последнее решающее слово медицинского ареопага, княгиня, ни на минуту не раздеваясь, ни на минуту не засыпая, сидела у постели сына и, не сводя с него взора, ловила на дорогом лице последние проблески угасавшей жизни. Она ни о чем не думала, ничего не сознавала… Она вся ушла в свое великое, беспросветное горе!
Больших страданий ребенок перед смертью не испытывал. Он тихо угасал, как гаснет лампада, в которой выгорело все масло.
Княгиня была готова к странной потере; окружавшие больного доктора давно зорко следили за ней и заботливо готовили ее к роковому концу, но все-таки, когда последняя искра угасла и молчание смерти заменило тихий и мучительный плач больного ребенка, Софья Карловна вздрогнула, мучительно вскрикнула и, опустившись на колени перед кроваткой сына, тихо замерла, как будто во что-то вслушиваясь, как будто выжидая какого-то последнего, решительного слова.
В течение последних дней княгиня ежедневно писала в Россию (телеграфного сообщения в то время еще не было), чуть не ежедневно требовала новых и новых присылок денег, и хотя ее требования постоянно исполнялись с неуклонной аккуратностью и к местному банкиру была разом переведена крупная сумма, — но этим почти ограничивалась вся забота Бетанкура о близких и дорогих ему существах. Ни тревожных вопросов, ни мучительных просьб спасти ребенка, ни проявлений глубокой тревоги и глубокого, понятного горя, — ничего этого не было в коротких и лаконичных письмах ловкого карьериста. В каждом слове проглядывал жестокий эгоизм, каждая фраза дышала эгоистической заботой о своих личных интересах и в одном из последних писем, полученных княгиней уже у смертного одра сына, Бетанкур выразил даже серьезное порицание по ее адресу за нерасчетливо крупные траты.
«Так жить нельзя! — написал он. — Нельзя так неразумно тратить капитал! Ведь мы не процентами живем, а капитал тратим, и таким путем можно совсем разориться. Таких трат, какие ты там затеваешь, не выдержит и государственное казначейство!»
